Игорь Лощилов - Свержение ига

Великие князья Андрей и Борис слышали грубые поношения, но встать на защиту брата не захотели: у зависти, известно, слепые глаза, но длинные уши. И лишь крымский посол Яфар Бердей, с восхищением глядя на великого князя, благодарил Аллаха за то, что тот не дал совершить ему опрометчивого поступка и отъехать к польскому королю. Только верящий в свою силу правитель мог так грозно говорить со своим соседом, ибо рука, пускающая стрелу, всегда крепче той, которая держит щит. Бердей решил, что теперь будет терпеливо дожидаться встречи с московским государем, но долго ждать ему на этот раз не пришлось.

Большим приёмом крымского посланца не удостоили, хотя и вели по новым парадным палатам. С удивлением взирал Яфар Бердей на богатые покои, стены которых были обтянуты сукном и золочёной фландрской кожей; дивился невиданным доселе широким окнам, забранным разноцветным стекольем; косил завистливым глазом на сверкающую золотом посуду, заполнившую многочисленные поставцы, и на огромные ломбардские лари, в коих таилось несметное богатство. И когда после долгих переходов — а вели его вовсе не прямым путём — предстал он перед московским князем, вчерашним обладателем огнедышащих пушек и сегодняшним хозяином столь дивного дворца, то чуть не распростёрся ниц, только положение посланца крымского хана не позволило ему сделать это.

— Мой господин и царь Джанибек жалует тебя, московского князя, и хочет держать в братстве, дружбе и любви, — невнятно пробормотал он положенные слова, но как не подходил их гордый смысл заискивающей улыбке, которая приклеилась к лицу Бердея.

— Как здоровье твоего господина? — задал Иван Васильевич тоже положенный вопрос.

— Аллах милостив: Джанибек здоров телом, хотя и скорбит душой. — Бердей с поклоном преподнёс свиток, увешанный ханскими печатями. — Тут сказано всё.

Великий князь протянул руку, и Бердей попытался вложить в неё ханское послание, но тот лишь вытянул указующий перст и кивнул головой думному дьяку: возьми, дескать, и читай.

Послание Джанибека стоило такого пренебрежения. Почти всё оно состояло из просьб прислать подарки для самого хана или его многочисленной родни. Требовались ковши и мечи, панцири и меха, жемчуг и «рыбий зуб». Только в самом конце припомнил хан, что кроме нужды в подарках есть у него и другие дела, поделился опасениями относительно немилости хана Ахмата, который не велит ему дружить с московским князем, пожаловался на непокорность своих подданных и заключил:

— А прийдёт на меня истома и будет мой конь потен, то дал бы ты мне опочив в своей земле, как то должно быть между добрыми соседями.

Ничего неожиданного в просьбе крымского хана не было, и Иван Васильевич довольно усмехнулся.

— Твой хан многое хочет, — сказал он после недолгого молчания, — но что я буду иметь от него взамен?

— Дружбу! — тотчас откликнулся Бердей. — Наш народ, как сокол, не может жить без охоты, но если будет дружба, то она не позволит ему охотиться в подвластных тебе землях.

— И мы сможем скрепить нашу дружбу особым договором?

Бердей помялся:

— Пока жив нынешний правитель Большой Орды, такой договор вряд ли возможен. Ты должен понять моего господина.

«Хорош сокол, — подумал Иван Васильевич, — прикармливать его должен я, а летать он будет там, где сам захочет. Нет, не такой видится мне крымская птица. Может быть, и вправду подумать над тем, как потеснить Джанибека с крымского престола? Нынешнее затишье Большой Орды — предгрозовое, и в грядущей борьбе с Ахматом нужен более надёжный подручник. Однако ж до времени и этого отталкивать нельзя». Иван Васильевич приветливо улыбнулся и заговорил:

— Передай своему хану, что всегда стану жаловать его по закону братства. А буде прийдёт на него истома, я истому его подниму и добру его буду рад везде на своей земле. Об том грамоту ему отпишу и с послом своим отправлю.

Он приказал щедро одарить Бердея и, выждав немного после того, как тот удалился, послал за своим оружничим.

— Хочу доверить тебе, Василий, дело особой важности, — сказал великий князь. — Помнится, ты крепко сослужил мне во время Ахматова похода, а ныне грядёт последний час нашей борьбы за избавление от басурманской власти. Собирайся-ка большим моим послом в Крым, грамоту свези хану и подарки, поговори насчёт ярлыка супротив наших врагов. А ещё повидай моего старого друга Менгли-Гирея, узнай, здоров ли и не соскучал ли по крымскому трону, да ещё вызнай, в какую сторону мой старый друг глядит. И если соскучал он и на нас глядит, то помоги ему. Отбери добра какого надо, людишек расторопных — и с Богом!

Видя, что Василий не торопится уйти, он спросил:

— Может, не понял чего?

— Государь! Я в твоей полной воле, — быстро заговорил тот, — только окажи великую милость: прикажи вызволить твою племянницу Елену с монастыря и отдать мне в жёны.

— Вот те на! Ты хоть слышал, о чём я тебе тут толковал? — воскликнул великий князь. — Слышал, да, видно, не понял. Я ведь не репу велел тебе посадить.

— Не гневайся, государь! Всё сделаю по твоему слову: кого куда надо, того и посажу. Только ханов много, а невеста одна. Супротив сердца не пойдёшь, сам, поди, знаешь.

Помолчал Иван Васильевич и уже другим голосом спросил:

— У отца-то испросил благословения?

— Когда же? Он теперь в Белоозёрской вотчине, туда и в три дня не поспеешь.

— А что великая княгиня?

— Гневается... Так сделай милость, заступись.

— Невеста-то хоть согласна или тоже не поспел?

Ответить на этот вопрос Василию не пришлось — под звуки тарелей в палату стремительно вошла София. «Вот и все», — уныло подумал Василий, ожидая полное крушение своих надежд. Но София прошла мимо, даже не повернув головы.

— Иоанн! — Голос её зазвенел натянутой струной. — Господь услышал наши молитвы и распростёр свою благодать. Я... я... — она чуть-чуть наклонилась, — я собираюсь стать матерью.

Иван Васильевич вздрогнул: не ослышался ли? Но, увидев торжествующий вид жены, понял, что не ослышался, и тогда, уже не сдерживая ликования, преклонил колени и уткнулся в златотканую парчу её платья.

Меж государями наступило прежнее согласие. Порешили они Елену простить и отдать Василию в жёны, но до возвращения того из Крыма держать в монастыре. Василию приказали спешно собираться в дорогу и взять с собой всех, кого посчитает нужным. Он выпросил к себе в помощники Матвея, а тот уговорил прихватить пушечного мастера Семёна, чтобы вместе, как и семь лет назад, творить у басурман волю московского государя.

Снег падает на свет, один хан садится

на место другого.

Грозным бывает Русское море. Высоко вздымает оно свои волны в непогоду — кажется, отверзаются тысячи белозубых пастей, чтобы поглотить жертву в бездонное чрево. Но люди сумели приспособиться к его норову. Они построили крепкие корабли, основали богатые города, и укрощённое Русское море перестало быть грозным. Зато в тысячу раз грознее оказался татаро-монгольский смерч, пронёсшийся по его берегам, — он разметал корабли и разрушил города. Запалённые монгольские кони радостно рванулись к большой воде, но та пришлась им не по вкусу, они презрительно фыркнули и помчались дальше на закат, к сладким дунайским водам.