Сергей Мосияш - «Без меня баталии не давать»

— Ладно. Уговорил. Присвою ему полковника.

Пётр оказался прав. Великие послы договорились с министрами Фридриха и даже подписали договор. Но не тот, на котором настаивал курфюрст Бранденбургский — не наступательно-оборонительный, а торговый.

Фридрих, узнав, был несколько обескуражен, но Пётр, полуобняв его, утешал:

— Милый Фридрих, ну что тебе эта бумага — договор? Что тебе её, на лоб клеить, что ли? Я думаю, слово государево ценнее всех этих бумажек. А? Ты согласен?

— Ну и что?

— Как что? Я тебе даю слово, что в обиду тебя никому не дам. Ты веришь мне?

— Эх, Питер, ты же частное лицо ныне, сам же говоришь.

— Отринь на миг. Я великий государь России, и вот тебе моё слово: кто нападёт на тебя, станет и моим врагом.

— И шведы?

— И шведы, и англичане, да хоть сам чёрт.

— Но почему ты не хочешь письменно это закрепить?

— Да пока я связан войной с Турцией, я не могу искать себе ещё и второго врага. Дай Бог с одним управиться. Я же не зову тебя: пойдём воевать Турцию.

— Ну, Турция от нас эвон где, — усмехнулся кисло курфюрст, — за тридевять земель.

— Вот видишь, я же это учитываю. Почему же ты не войдёшь в моё положение?

— Ладно, чего уж там, — вздохнул Фридрих.

Пётр поймал руку курфюрста, сжал в своей мозолистой и сильной ладони, мягкую и нежную, тряхнул крепко.

— Вот моё слово, Фридрих. Веришь?

— Верю, верю, Питер, — изморщился курфюрст, пытаясь освободить руку из этих тисков. Пётр сам догадался отпустить её.

На следующий день он явился к Штернфельду аттестоваться по теории.

— Герр Михайлов, если вы ответите на три вопроса без запинки, я более не задержу вас.

— Задавайте, герр подполковник.

— В каких пропорциях составляется порох?

— Семьдесят пять частей селитры, пятнадцать древесного угля и десять частей серы, — отчеканил, не задумываясь, Пётр.

— Какое дерево предпочтительнее для пороходеланья?

— Для пороходеланья надо использовать малоплотные породы, как-то: ива, орешник, тополь, черёмуха, осина, липа в возрасте не моложе двух и не старше десяти лет.

— Для какого калибра орудия предназначено двадцатичетырёхфунтовое ядро?

— Для шестидюймового орудия, господин подполковник.

— А двенадцатифунтовые ядра?

— Для четырёх и восьми десятых дюйма.

— Вполне достаточно, герр Михайлов, пришлите завтра ко мне вашего денщика за аттестатом. Вы обратили внимание, сколько я задал вам вопросов?

— Обратил, герр подполковник.

— Сколько?

— Вы обещали три, а задали четыре вопроса.

— Молодец, герр Михайлов. Теперь я убеждён, что мне не придётся краснеть за вас. Идите...

На следующий день сияющий Меншиков принёс аттестат, написанный ровным каллиграфическим почерком на немецком языке. Пётр позвал Шафирова, подал ему аттестат:

— Переведи, Петро.

— «Сие свидетельство выдано господину Петру Михайлову, — читал Шафиров, — в том, что благоупомянутый господин в непродолжительное время, к общему изумлению, такие оказал успехи и такие приобрёл сведения, что везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника почитаем быть должен. Чему свидетельствует главный инженер прусских крепостей фон Штернфельд и печать свою и руку прилагает».

— Алексашка, — позвал Пётр.

— Да, мин херц, — подскочил Меншиков.

— Возьми «сорочку» соболей и отнеси ему, скажи, сия плата ему за науку.

— Не жирно, мин херц?

— Марш. Исполняй.

Собственный успех в огнестрельном мастерстве был недостаточен для Петра. Затребовав список волонтёров, он сам отобрал пять человек и велел Меншикову:

— Вызови сне Степана Буженинова, Данилу Новицкого, Василия Корчмина и двух Иванов — Овцина и Алексеева.

— Вот что, братцы, красна птица перьем, а человек ученьем, — сказал Пётр, когда волонтёры явились и стали у дверей. — Я определяю вас на ученье по пушечному делу. Василий, ты будешь старшим и о том, как будете учиться, станешь писать мне регулярно. Понял?

— Слушаю, господин бомбардир, — отвечал Корчмин.

— Мы скоро отъедем в Амстердам, туда и пиши мне на имя Петра Михайлова. Всем сержанта Корчмина слушать, как меня. А буде кто вольничать и отлынивать от занятий, с тем я сам займусь опосля, да так, что небо тому в овчинку покажется. Слышь, Данила?

— Слышу, господин бомбардир, — отвечал, несколько смутившись, Новицкий.

— У тебя есть замашки выпячивать свою персону. Не спесись перед товарищами. А ты, Василий, мне в письмах пиши про успехи каждого и неуспехи тож. По окончании учёбы чтобы каждый имел на руках аттестат с оценкой. А воротитесь домой, ещё и сам проэкзаменую.

— А где мы начнём, господин бомбардир? — спросил Буженинов.

— Начнёте ученье здесь, а потом переедете в Берлин. Наперво выучите язык немецкий, учителя будут немцы. Ну с Богом, братцы, очень прошу, не осрамитесь.

— Не подведём, господин бомбардир, — отвечал за всех Корчмин. — Не изволь беспокоиться. Правда, ребята? Не подведём же.

— Не подведём, не подведём, — отвечали нестройно волонтёры.

Когда волонтёры вышли, Пётр сказал Меншикову:

— А ты говорил, не жирно ли за науку? Вот теперь Штернфельд разве откажется выучить ещё пятерых? А? Вот то-то. Смотреть дальше своего носа надо, Алексашка.

А меж тем в Польше в связи с выборами короля нарастало напряжение, и Великое посольство вынуждено было сидеть в Кёнигсберге, не двигаясь далее.

— Не дай Бог, изберут француза, — вздыхал Головин.

— Не моги и думать об этом, Фёдор Алексеевич, — сердился Пётр. — Кого угодно, хоть последнего пана, но только не Конти.

— Но Никитин пишет, что французская партия усиливается, а на него самого уже покушение готовится.

— Понятно, он им как кость в горле стоит.

— И сторонники Конти грозятся прямо в лицо нашему резиденту, что, как только выберут принца, пойдут у нас Смоленск отбирать.

— Ну, Смоленск, положим, они не отымут, — говорил Пётр. — Хуже, когда Польша из антитурецкого союза выпадет. Вот этого допустить нельзя.

— Близятся выборы, Пётр Алексеевич, может, ты сам напишешь Никитину?

— Я не только Никитину, я всему сейму напишу. Пусть он не свою глотку рвёт, а зачитает им царскую грамоту.

— Верно, Пётр Алексеевич. Пиши.

Пётр сел к столу, придвинул лист бумаги, взял перо, одно, осмотрев, отбросил. Взял второе и его швырнул в угол.

— Кто очинивал перья? — спросил раздражённо.

— Я, господин бомбардир, — тихо отозвался подьячий Ларионов.

— Плохо чинишь.

Ларионов взглянул на Головина, мол, хорошие ж перья, но тот, кивнув одобрительно, развёл руками: что поделаешь, терпи, не на тебя гнев, на ясновельможных, а рядом-то ты.

— Вот это попробуйте, господин бомбардир, — подал подьячий другое перо.