Сергей Мосияш - «Без меня баталии не давать»

— Сейчас выдернем, и болеть перестанет, — сказал он и, вытерев руки полотенцем, полез опять в аптечку.

— Дай бы Бог, ваше благородие, — заговорил жалобно Ясь. — Так измучился, что, кажись, и челюсть бы всю выдернул. Три ночи сна ни в одном глазу.

— Павел, свети опять, — приказал Пётр денщику и стал накладывать на зуб щипцы. Наложил, взял левой рукой мужика за лоб, прихватив вместе с носом.

— Ну держись, Бусел.

И дёрнул вроде бы не сильно, но вытащил больной зуб.

— Вот. Возьми на память.

Мужик закрыл рот, взялся по привычке за щёку, сидел тихо, прислушиваясь к своим ощущениям.

— Ну как? — спросил Пётр.

— Вроде стихат, — отвечал Ясь, ещё не смея верить в избавление от боли.

Пётр опять повернулся к аптечке, в крохотный стаканчик налил жидкости.

— На-ка выпей.

Мужик послушно опрокинул стаканчик в рот и выпучил глаза. Закашлялся.

— Спиритус, — сказал Пётр, убирая всё в аптечку. — Теперь за все ночи отоспишься, Ясь.

— Ой, спасибо, ваше благородие, — начал благодарить Бусел. — За кого ж мне теперь молиться-то? Радость-то какая! А?

— Молись за Петра Михайлова, — усмехнулся денщик и схватил уже закрытую Петром аптечку.

— Ваш благородие, коли ты лекарь, не глянешь ли жёнку мою? — попросил Бусел, видимо расхрабрившись от хмельного.

— Где она?

— Да там же, в сенцах за завеской.

— Пойдём посмотрим. Павел, захвати свечей.

В сенцах Петру пришлось пригибаться, слишком низкими они для него оказались. Он прошёл за дерюжную занавеску, там на деревянной кровати лежала измождённая, больная женщина.

— Это лекарь, Марыся, — сказал Бусел, выглядывая из-за Петра. — Скажи ему, что у тебя болит.

Пётр присел на край ложа, взял руку женщины, потрогал её влажный лоб. Подумал: «Никак, лихорадка».

— Я оставлю для неё порошков, — сказал он Ясю. — А есть вари ей овсяную кашу и кисель овсяный. Овёс-то есть у тебя?

— Нету, ваше благородие, но я выменяю в соседней веске.

Павлу опять пришлось открывать аптечку. Пётр достал пачку порошков, отдал Буслу.

— Вот, пусть пьёт перед едой.

В это время в сенцы заглянул драгунский сотник.

— Господин капитан, кони засёдланы. Можно ехать.

— Сейчас едем, — отвечал Пётр. Ещё раз притронулся ко лбу больной и поднялся. — Так понял? Корми овсянкой бабу.

— Но она же плохо ест, ваше благородие.

— Рви конотоп, суши и пои отваром. — И, пригнувшись, чтоб не задеть головой об обрешётку потолка, Пётр вышел из сенок.

Бусел хотел схватить руку его благородия, чтобы поцеловать за такую заботу и милость, но не успел. Уже опьянел мужик. Вышел во двор и, стоя тут же у двери, шептал слова благодарности и кланялся, кланялся постояльцам, пока все не съехали со двора во главе с долговязым капитаном-лекарем.

Как ни спешил Пётр к первому бою, но опоздал к нему. Реляцию о нём получил в пути.

— Кто писал? — спросил посыльного, разрывая пакет.

— Граф Шереметев и князь Меншиков, ваше величество.

«Раз вдвоём одну бумагу сочиняли, значит, помирились два медведя в одной берлоге, — подумал Пётр. — Дай-то Бог».

А рассорились светлейший князь с графом из-за кавалерии. Меншиков, командуя ею, желал полностью отделиться от пехоты и наносить удары неприятелю с тыла самостоятельно. Шереметев считал такое разделение опасным, ибо сие оставляло пехоту без прикрытия. Сыр-бор разгорелся до того, что Шереметев стал грозиться отставкой.

Царь надеялся, что князя с графом примирит военный совет, хотя сам более склонялся на сторону фельдмаршала. Но, как ни странно, «натянул светлейшему нос» с его кавалерией король шведский, чем в немалой степени способствовал примирению высоких спорщиков.

Карл инсценировал подготовку к переправе через Березину у Борисова, да столь искусно, что даже сами шведы поверили, что там она и будет. Где же уж было не ошибиться светлейшему. Он собрал свою кавалерию под Борисов, заранее предвкушая рубку у переправы. А Карл переправился много южнее.

Конфуз этот дошёл до Петра, и он в письме, слегка пожурив фаворита, наказал: «Пусть сие станет тебе добрым уроком, впредь не давай себя на мякине обманывать».

И вот первый серьёзный бой с Карлусом.

«...конницей атакуя, мы неприятеля многажды с места сбивали, и, если б прибывшему сикурсу было где оборот сотворить, неприятельское войско могло б всё разориться...»

— Ай да молодцы! — не удержался Пётр от восклицания.

«...но, не желая без вашего величества учинять главную баталию, полки без всякого урона отошли, нанеся шведу потерь вдвое больше нашего. И королю утехи мало из сей баталии, кроме уступления места».

— Ай молодцы, — повторил Пётр, закончив чтение, и обратился к посыльному: — Ты, братец, немедля поскачешь обратно. И передай, что я всех их желаю видеть в радости и здоровье. И скоро буду сам. Скачи. Бери свежих коней и скачи.

Отправив посыльного в ставку фельдмаршала в Горки, Пётр сел за письмо Апраксину, желая ободрить адмирала приятной вестью:

«...Я зело благодарю Бога, что наши до генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии наша одна треть бой выдержала и отошла».

Однако, прибыв через два дня в Горки, царь узнал, что баталия оказалась не столь счастливой, как было написано в реляции. Вызвав фельдмаршала для разговора с глазу на глаз, царь спросил сердито, подёргивая щекой:

— Так что, Борис Петрович, с коих пор ты стал на бумаге столь славно воевать?

— Прости, государь, не хотелось огорчать тебя.

— Ага! А по приезде решили обрадовать: всю полковую артиллерию королю подарили! Так?

— Карл напал на Репнина ночью, силы неравные. Ани ките Ивановичу пришлось отходить.

— А сикурс? Где был сикурс?

— Я бы всё равно не успел через болота. И потом, государь, я боялся вводить новые силы, дабы не втянуться в генеральную баталию. Сие б стало нарушением жолквинского плана. Да и ты б по головке за это не погладил.

— Я бы снял вам их, — жёстко сказал царь. — А что ж светлейший?

— Светлейший послал дивизию генерала Гольца, но тот опоздал с сикурсом.

— Зело добро у вас получается: один опоздал, другой боялся втягиваться. Выходит, Репнин один дрался с Карлусом?

— Выходит, так, государь, — вздохнул Шереметев.

Ему хотелось добавить: «Я же говорил, что нельзя отделять кавалерию от пехоты. Будет конфуз. Вот и стряслось».

Но промолчал фельдмаршал, понимая, что обвинять фаворита перед царём — дело опасное. Зато Пётр сам неожиданно спросил его, спросил спокойно, по-деловому, словно и не метал только что громы и молнии:

— В чём видишь вред отделения кавалерии от пехоты, Борис Петрович?

— Пехота без защиты остаётся. Раз.

— Это я уже слышал. В чём ещё?