Владимир Зима - Исток

— Бери что хочешь, только оставь её!..

— Так я и взял, чего хотел. Тут мне никто не указывал. И ты, ежели не желаешь, чтобы тебя мои молодцы повязали, вали отсюда подобру-поздорову, — с жалостью оглядывая монахиню, сказал Могута.

— В обитель мне возврата нет, — горестно вздохнула игуменья и полезла в лодью.

Послышался топот сапог, натужное пыхтение — то Арпил тащил по берегу сразу двух монахинь, а они изо всех сил отбивались от варвара худенькими кулачками.

— Все в сборе? — крикнул Могута, взбегая по мосткам на борт лодьи. — Если все на месте — отходим!..

Надёжа спрыгнул на берег, чтобы отвязать причальный канат, и увидел, как от монастыря со всех ног несётся ещё одна простоволосая монахиня и кричит:

— Параскева, Параскева!..

С борта лодьи ей ответил женский голос:

— Здесь я, Феофания, здесь...

Запыхавшаяся монахиня бесстрашно прыгнула в море, подбежала к лодье и уцепилась обеими руками за борт, продолжая истошно кричать:

— Параскева, Параскева!.. Не оставляй меня, не сносить мне головы!..

Лодейники переглянулись, дождались молчаливого кивка боярина Могуты и проворно втащили мокрую монахиню в лодью.

— А ну, навались на вёсла!.. Живо отходим... — с тревогой оглядывая берег, крикнул Могута.

Но на берегу всё было спокойно.

— О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. — озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.

— Не боюсь я вашего Бога, — отмахнулся Могута. — И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, — и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку — не к женщине, что естественно, но — к Богу...

На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.

Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.

На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.

— Что станем делать с чёрными? — спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.

— Женщин по весне отвезём к урманам, в Бирку... Там на них много охотников сыщется... Мужиков в Киеве продадим. А эту девку я оставлю себе, — сказал Могута, указывая на молодую монахиню, сидевшую без ремней и верёвок наособицу от прочих пленниц. — Сказывала настоятельница, будто это царская невеста! И впрямь — хороша. Возьму её себе.

Надёжа не отводил глаз от черноокой красавицы, однако перечить отцу не посмел.

— Эге-гей, навались, едрён корень!.. — крикнул Могута. — Надёжа, налей каждому по чаре вина!..

Лодейники налегали на вёсла, спеша за ночь уйти подальше от ограбленного монастыря.

По счастью, среди ночи подул крепкий ветер, увлёкший лодьи в открытое море, так что корсунская береговая стража их и не заметила.

Два дня лодьи летели под парусами, не останавливаясь ни на ночёвки, ни на днёвки, пока не вошли в полноводный лиман.

— Ну, вот и Славутич-батюшко! Русская река!.. Теперь, сынок, мы, почитай, уже дома, — сказал Надёже боярин Могута. — На острове Березани станем, дадим людям передышку, а то вверх по Славутичу подниматься без отдыху нам трудно будет, да и под пороги лучше подойти свежими, там ведь всякое бывает...

Когда варвары напали на монастырь, черница Параскева приготовилась к мученической смерти, готова была отдать свою жизнь с достоинством, как и подобало христианской мученице, и молилась лишь о том, чтобы произошло это поскорее...

Но главарь нападавших связал её и бережно доставил на свой корабль, где освободил руки и ноги пленницы от давящих верёвок.

Утром боярин Могута протянул молодой монахине серебряную ложку и предложил разделить с ним немудрёную трапезу — какую-то холодную кашу, сваренную со свиным салом. Пища была варварской, грубой и скоромной.

Впервые за несколько последних месяцев Параскева поела досыта.

И когда боярин Могута спросил, как её кличут, она вспомнила своё светское имя и тихо промолвила в ответ:

— Елена...

— Вылетела ты, как пташка из клетки... Радуйся своей свободе, Елена!..

Начиналась новая жизнь. Елена оглядела мир и увидела, что он прекрасен — и море, и зелёный берег, и кружащие над волнами чайки, и приветливое солнце... Настроение у неё улучшилось — ведь волей Провидения она была освобождена из монастырского заточения, хотя сама не прилагала к этому никаких усилий.

Можно ли было считать такой выход из монастыря грехом или преступлением?

Скорее — избавлением от незаслуженного заточения, решила про себя Елена.

Единственное, на что могла надеяться сестра Параскева, пребывая в Сурожском монастыре, — что когда-нибудь, через много лет, когда василисса Феодора сменит гнев на милость, сестре Параскеве будет позволено перебраться в другой монастырь — то ли в Константинополе, то ли в Фессалонике...

Теперь Елене предстояло смириться с тем, что в любом городе Ромейской империи ей всегда будет грозить опасность снова быть заключённой в монастырь, так что ей ни в столицу, ни в Фессалонику, ни в фему Климатов возврата быть не может.

Но ведь не сошёлся же свет клином на феме Климатов, и в других землях живут люди...

Конечно, тавроскифы не похожи на греков ни обликом, ни одеждой, но они смелы и отважны.

При свете дня предводитель морских разбойников выглядел совсем не страшным.

Судя по всему, Могута принадлежал к весьма знатному роду.

Он был одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку. На шее болталось массивное золотое украшение. На боку висел дорогой меч. Каждый разбойник ему подчинялся, любое повеление его тотчас же исполнялось.

Чем-то боярин Могута напоминал Елене её отца — такой же уверенный в себе, благородный, солидный.

А однажды Елена подумала, что тавроскиф Могута осознавал себя даже более знатным, чем её отец. Случись Могуте на узкой дороге увидеть, что сзади его настигает чья-то пышная процессия, уступил бы он дорогу? Да ни за что! Но главным достоинством главаря морских разбойников в глазах Елены было то, что Могута довольно хорошо мог объясняться по-гречески. Во время морского путешествия он часто садился рядом с Еленой и от скуки заводил досужие беседы.

А когда сделали остановку на большом острове, Могута в первый же вечер завёл Елену в свой шатёр и сказал: