Владимир Зима - Исток

Взбодрились его соратники, стали поднимать кубки с медовухой, выкрикивать наперебой:

— Честь и слава Олдаме!

— Славься, князь князей Олдама!..

— Пью на тебя, светлый князь!..

— Здоров будь!..

— Мы все — твои дети!..

Олдама расплылся в улыбке, единым духом осушил серебряный кубок, откинулся к стене, из-под прищуренных век оглядел свою дружину. Здесь, за этим столом, сидели самые преданные ему люди. Лучшие из лучших. Не было среди дреговичей никого ближе и роднее, чем эти мужи и юноши. Неведомая сила объединила сородичей в единое племя, словно в пчелиный рой, и не просто объединила, но указала каждому его место — князю править, воину воевать, смерду землю пахать и бортничать...

Трудным для смердов было лето. А дружина пирует всегда всласть. Мёд и пиво, брага и вино, квас и сбитень — кому чего угодно, всего вдоволь. Хлеб на столе — горой.

А соль нарочно насыпана в огромные берестяные туеса — каждый величиной с лошадиную голову.

Гуляйте, братья!

Князь князей Олдама всех любит, всех привечает.

Слепой певец провёл руками по гуслям, мелодично зазвенели струны, и полилась песня о добром богатыре, отважно побеждавшем всех врагов племени...

Вдруг боярин Гаган прислушался к песне, которую пел слепой сказитель.

— Ты это чего голосишь невпопад?.. — недоумённо спросил Гаган. — Богатство моё хулить замыслил?! А ну, повтори, что сказал!..

Сказителя толкнули в бок, чтобы он понял — вопрос боярина относится только к нему.

— Не богатство возвышает человека, но слава о добрых делах... — испуганно вымолвил сказитель.

— На конюшню его! И всыпать ему там... — приказал боярин Гаган. — Чтобы в другой раз не порол глупость!

— Какая в том глупость? — осмелился спросить боярина его тиун.

— Богатство моё хулить!.. Что он понимает в богатстве?! Богатство — это не золото и серебро, не оружие и не боевые кони, не меха и не челядь, как думает этот слепец... Богатство — это сородичи и боевые товарищи!.. Только они и возвышают человека! Без них — ничего... Никто!..

Боярские слуги заломили сказителю руки и поволокли вон из гридницы.

Ночевал Ждан на конюшне.

У боярина и конюшня была тёплой, ухоженной, не то что полуземлянка деда Радогаста. Выспался Ждан отменно.

Перед рассветом разбудили его голоса княжеских пасынков — ратники седлали коней, сдержанно переговариваясь, тщательно подгоняли сбрую.

Вышел Ждан из конюшни на мороз, потолкался среди караульщиков, послушал их разговоры, а тут кликнули закусывать — с поварни притащили котёл с чечевичной похлёбкой, и от неё по всей хоромине такой дух пошёл, что и сытый бы не утерпел...

После завтрака княжеский тиун дал Ждану брони — старенький колонтарь да куяк на коже, а сверх того боевые рукавицы из железных пластин с кольчужками. Из оружия Ждан выбрал себе увесистый кистень на сыромятной ремятине, а также местами побитый, но всё ещё крепкий деревянный щит, обтянутый бычьей кожей и обсаженный медными бляшками.

В амбар вошёл князь Олдама, рассеянно оглядел пасынков, заметил Ждана, спросил:

— Что, дали тебе меч?

— Нет пока что.

— А ну, дай молодцу добрый меч, — распорядился Олдама и, не дожидаясь, пока его приказание будет исполнено, вышел из амбара.

Тот самый пасынок, который давеча столкнул Ждана с крыльца, протянул юнышу невзрачный с виду клинок с растрескавшейся костяной рукоятью.

В полном вооружении Ждан вышел на боярский двор.

Медленно поднималось румяное красное солнце. Княжеские пасынки держались кучно, словно ожидали нападения.

До завтрака Олдаме предстояло рассудить тяжущихся, вынести приговоры повинным в разбое и душегубстве, воровстве и оскорблении богов.

За обычные провинности смердов судил и приговаривал сам боярин Гаган, что же до серьёзных преступлений, то их надлежало судить только высшему судье — князю князей дреговичскому.

Олдама вышел на высокое крыльцо, перед которым толпились смерды и холопы, покорно и с надеждой дожидавшиеся решения своей участи под охраной дюжих боярских пасынков.

В ясное морозное небо поднимались ровные дымы, над боярской усадьбой расплывались запахи жареного и пареного, на поварне громко скворчало и булькало, стучали ножи и топоры. Добро, будет чем подкрепиться славной дружине...

Олдама поглядел вниз, на озябших смердов, кивнул боярскому вирнику, чтоб начинал.

Из-за голенища щегольского юфтевого сапога вирник достал липовую дощечку, испещрённую какими-то одному ему понятными значками, стал разглядывать их, бормоча себе под нос, а затем заговорил в голос:

— В месяце серпне в родовую вервь смерда Горазда послан был тиун Вар. После найден мёртвым.

Олдама поглядел на боярина Гагана, тот кивком подтвердил верность слов вирника.

Смерд Горазд стоял ни жив ни мёртв, белее снега.

— Твои сородичи порешили тиуна? — спросил Олдама.

— Нет, светлый князь, не было этого, — жалобно воскликнул Горазд. — Тиуна я сам нашёл в лесу, растерзанного. Может, медведь его подрал, может, волки... А то — вепри. Их вона сколько расплодилось, в лес не зайдёшь...

Олдама поморщился. Выслушивать оправдания смерда он не собирался. Да и цену этим оправданиям знал... Если на земле верви находили мёртвое тело, дикую виру князю платил род. О чём тут было ещё толковать?

— Сорок сороков соболей принесёшь через две недели, а не то тебя самого головой возьму. Ступай, — вяло махнул рукой Олдама.

Упал смерд Горазд в ноги князю, запричитал, не поднимая бороды от истоптанного снега:

— Уж мы ли не работали на Гагановой засеке?.. Уж мы ли все повинности не исполняли?.. За что оговорил нас боярин, будто мы его тиуна порешили? Да есть ли правда на свете?!

Пасынки легко подняли Горазда и отпихнули от крыльца подальше, а перед князем князей поставили изрядно отощавшего смерда, одетого лишь в порты да рубаху. Видно, держали его в боярском порубе с лета. Глядел смерд на князя озлобленно и без страха. Дай такому нож в руку — порешит вмиг.

— Смерд Прастен. Забрался на боярские борти, да самого бортника и придавил до смерти, — сказал вирник князю. — Суди его по справедливости.

Олдама брезгливо оглядел посиневшего на морозе головника, милостиво кивнул ему — говори.

— Князь-батюшко, не виновен я!.. Не вели казнить, вели слово молвить!..

— Ну, ну!.. — прикрикнул Олдама.

— Не так всё было, как тебе боярский холоп набрехал!.. Мои те борти, мои!.. Дед мой те бортные липы выбирал, отец долбил там дуплянки, я сам с тех бортей отвеку мёд собирал, а однажды пришёл и увидел, как тиун но боярскому наущению мёд мой ворует, и не стерпел я, ударил вора...

Олдама повернулся к Гагану, спросил тихо:

— Борти те — чьи?