Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

Олег приехал на следующее утро. Лада тут же поспешила поведать о подслушанном разговоре.

Князь нахмурился:

— Значит, тиун? А второго не узнала? Ну да ладно, узнаю...

На исходе дня Олег, как обычно, зашёл на конюшню. От стойла к стойлу проходил не торопясь, иногда приостанавливался, трепал лошадь по холке и шёл дальше. У коня, на котором в походы хаживал, задержался. Конюх чистил денник молча, на князя слегка покосился. Олег встал к нему спиной, собираясь пройти дальше. И тут нежданно конюх прыгнул, удар — и нож наткнулся на кольчугу. Князь резко повернулся, перехватил руку. Нож упал, а конюх взвыл от боли. Вбежали гридни. Тут же приволокли тиуна.

— Ну? — грозно спросил Олег.

И конюх не выдержал, признался, кто подбил на заговор.

Утром Олег послал за боярином Олексой. Его искали повсюду, пока воротные караульные не показали: боярин с двумя холопами, каждый одвуконь, покинули Киев и поскакали по южной дороге, которая ведёт в Дикую степь.

Породистый конь нёс Олега легко, прял ушами, просил повода и, если бы хозяин не сдерживал его, взял бы вскачь.

Олег возвращался в Киев.

Сколько же у него врагов, думал он. Были Мал и Горислав, теперь вот открылся боярин Олекса. Кому ещё и на каком пути он встал и откуда убийца появится?

Да, он варяг, норманн по крови, но разве то, к чему он стремится, во зло кривичам, древлянам или иным славянским племенам? Неужели не разумеют: доколь не объединятся, хазары, печенеги и иные недруги будут рвать Русь? Последний печенежский набег неужли не в урок им?

Стремя в стремя с Олегом ехал Ратибор. Перед самым Киевом пустили коней на рысь. Воевода будто мысли князя подслушал, промолвил:

— Успел Олекса сбежать. Куда бы?

Олег пожал плечами:

— Нырнёт пловец, а ты гадай, где вынырнет.

— Может, у древлян?

— Древляне против Киева ныне не встанут. Им Олексу привечать к чему? А хазарам такие сгодятся. Ну да повременим, объявится.

В Киев въехали, когда люд с торга потянулся. Купцы лавки закрывали, замки хитрые навешивали, торжище рогатками огораживалось. В ночь караульные явятся, забьют в доску, отпугивая лихих людей. Их немало в Киеве и Новгороде и в иных городах. Да только ли на Руси? В Итиле и в Константинополе, Скирингсаале и других торговых городах много всякого воровского люда оседает.

На Горе отрок принял у князя коня, увёл, а Олег долго стоял над кручей, смотрел на Днепр. Широкая, могучая река будто недвижима. В вечернюю пору редкий парус проплывёт: гость торговый лучше в городе ночь переждёт.

Солнце закатными лучами играло в слюдяных оконцах княжьих хором, и они искрились. От раздумий Олега отвлекла стряпуха. Она подошла с кринкой топлёного молока и краюхой свежеиспечённого хлеба.

— Испей, княже.

Старую Василису он уважал. Она умело запекала в печи рыбу с разными травами, жарила сочни. В далёком детстве вот так же, как сейчас Василиса, мать подавала ему горячий хлеб...

Ох, как давно это было! И тогда не было у него врагов, и не одолевали заботы, которые он, Олег, в одиночку не осилит.

В который раз князь благодарил Вотана, что послал ему товарищей боевых, воевод и бояр, дружинников верных. А разве тепло Лады не согревает ему душу или не спас его верный лопарь?

Подумал об этом Олег, и сделалось ему легче. Он улыбнулся, беря из рук Василисы кринку и хлеб.

Евсей покидал Константинополь с последним торговым караваном. Уходили тремя ладьями: одна — в Новгород, другая — в Любеч, а ладья Евсея — в Киев.

Корабли на вёслах вытягивались из голубой, благодатной для стоянки бухты, не перекрытой в дневное время цепями, и, выйдя в открытое море, ставили паруса. Всё дальше и дальше отходили каменистые берега с редкой зеленью, домиками пригородных поселений и сам царственный град Константина, великолепный и неприступный. Он виделся ещё долго, манил своей чарующей красотой.

Евсей всматривался туда, где находилась пристань и где осталась Зоя, его красавица ромейка, отказавшаяся и на этот раз отправиться с ним в Киев. Однако Евсея не покидала надежда на будущий год улестить её. Он рассказывал Зое о Киеве, описывал виды, какие открываются с обрыва, что рядом с его домом...

Думая о Зое, Евсей даже забыл о разговоре с двумя константинопольскими купцами накануне отъезда. Они предлагали Евсею будущим летом отправиться за шелками и иными восточными товарами в далёкий Самарканд и Бухару. И он обещал им.

Евсей настолько пристально всматривался в берег, что ему даже казалось — он видит домик Зои...

А вот Ивашка с Константинополем расстался с радостью. Он с нетерпением ждал встречи с Киевом. Первым делом он побывает в баньке, попарится, потом пойдёт к князю и расскажет ему, какие страдания испытал. А может, Олег отпустит его на короткое время в Новгород...

Море плескало о борта, шлёпало слабой волной. Ладья держалась болгарского берега, местами гористого, поросшего густой зеленью, но иногда горы отдалялись, и тогда открывались золотые пески.

Ивашка заметил, что ладья оторвалась от других кораблей, но кормчий не беспокоился: они непременно соберутся в устье Днепра и только тогда вместе начнут подниматься вверх, чтобы в случае нападения печенегов отбиваться сообща. Особенно страшили путешественников пороги — излюбленные места печенежских засад. Плывёт одинокая ладья, а её поджидают степняки. Пока ладейники перетянут свой корабль через пороги, печенеги их градом стрел осыплют, купцов ограбят, в рабство угонят...

Минуют ладьи пороги, а там уже путь безопасней: по одну сторону — земли полян, по другую — суличей. Хазары на торговых людей не нападают, им пошлину плати.

Опасен морской путь. Покуда ладья пересекала Русское море, оно не раз пугало штормами. Хмурилось небо или гнало волну — Ивашка вспоминал ураган и начинал молить Перуна быть добрым к ладейникам, суля ему дары богатые...

Но вот, когда Ивашке казалось, что не будет конца их плаванию, он пробудился от громких и радостных голосов:

— Эвон остров Перуна!

Открыл Ивашка глаза, а из молочной пелены на них надвигается остров.

— Здесь и дождёмся остальных ладей, — сказал кормчий. — Да и хвалу Перуну воздадим...

От низовьев Днепра ладьи потянулись караваном, готовые прикрыть друг друга. С какого борта ни посмотрит Ивашка — лиманы, заросли, камыши, плёсы.

По весне Ивашка плыл в Царьград — птицы с юга возвращались, передыхали в низовье Днепра, нынче, в осень, в стаи сбиваются перед перелётом в тёплые края. Гогот и гвалт над лиманами. Непуганые птицы снимаются с плёсов и уходят клиньями или цепью, следуя за своим вожаком.

Ночами над ладьёй тянулись, курлыча, журавли, их призывный плач долго слышался в небе. По ком плачут они? Может, грустят, расставаясь с родиной? Или заранее оплакивают тех, кто падёт в этом долгом и нелёгком пути, пока достигнет жаркой земли?