Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

Наведывался к шорнику Урхо. Иногда выбирал время, помогал на пахоте, жал, а то и цепом помахивал в обмолот, спину грел.

Как-то явился Урхо к Скоробогату, уселся на лавку, согнулся. День сырой, унылый. Шорник сбрую шил при лучине, и такая ладная упряжь получалась — залюбуешься. Белая сыромятная кожа, прошитая чёрной кожаной тесьмой, выглядела нарядно. Молчат гость и хозяин. Наконец Скоробогат заговорил:

— Княжьего огнищанина заказ.

— Лют нынешний тиун, — заметил Урхо.

— Аль прежний мёдом был мазан? Тот Аскольду и Диру служил, этот Олегу. Каждый норовит со смерда шкуру спустить. Особливо усердствуют после печенежского разорения. Княжью суму набивая, о князе и боярине радеют. Кто о смерде думает? Смерд он и есть смерд.

На полатях завозилась ребятня, раздался плач. Скоробогат цыкнул, и там затихли.

Жена Скоробогата, ядрёная, скуластая, смахнула со столешницы тараканов, нарезала хлеба ржаного, почистила луковицы, принесла из подпола квасу, позвала Урхо и хозяина к столу.

Ели не спеша, похрустывая луком, запивали резким квасом, и неторопко текла беседа.

— Хватит ли хлеба до будущего? — спросил Урхо.

— А уж тут княжья воля, сколь в полюдье заберёт, — пожал плечами Скоробогат. — Крутёхонек бывает князь Олег.

Тут Скоробогатиха в разговор вмешалась:

— Зиму бы пережить, а по теплу то крапива, то щавель...

— Коня бы уберечь, без коня хоть сам в соху впрягайся, — сказал шорник. — А без зерна откуда коню силы взять?

— Истину глаголешь, — согласился Урхо.

— Ты ответь, Урхо, лопари землю пашут?

— Нет, лопарь оленем промышляет, охотой. Тем и дань платит.

— Поди, тянет отчая сторона?

— Однако привык я к русичам. Сказывают, человека помирать родная земля зовёт. Может, и Урхо уже кличет? — Лопарь встал. — Засиделся я, заугощался. У тебя в избе побываю, ровно в чуме родном...

Выбрался из избы — сумерки сгустились, и дождь сечёт, мелкий, частый. На лопаре кухлянка [99] Кухлянка — верхняя меховая одежда с капюшоном. из шкуры лося, влагу не пропускает, — Урхо сам её пошил, — сапоги из такой же шкуры. Поднял глаза — небо без просвета. Подумал: зима за этими дождями пожалует. Скоро лист осыплется, снег землю покроет, и будет он, лопарь, следы на нём читать: где заяц петлял, где лиса пробежала, где волк протрусил...

Хорошо Урхо зимой, всё понятно, с малых лет в тундре обучен. И глаз у него соколиный, а нюх как у дикого зверя: втянет воздух — сразу ясно, чем пахнет. Сколько раз на торгу закроет глаза — мимо торговый люд снуёт, гости разные, Урхо не видит, однако скажет, из каких земель и чем торг ведут...

Вернулся Урхо в Предславино, в свою камору забился, слушает, как частит дождь, барабанит, ровно тысячи дятлов дерево долбят. Сомкнул на мгновение веки, и неожиданно предстало перед ним северное сияние, которое в краю лопарей ночь в день превращает. Ох, как давно не видел он такого! К чему бы? Может, зовёт его родное стойбище?

Скрипнула дверь, Урхо по запаху определил: вошла стряпуха. Сунула лопарю ломоть пирога с грибами, пожаловалась на худые сапоги. Урхо обещал починить. Потом сказал, чтоб ложилась отдыхать. Лопарь жалел эту невзрачную и немолодую женщину, а она отвечала ему своей привязанностью.

Ещё долго сидел Урхо, жизнь свою перебирал, и получалось, что прожил её не зря.

В эту ночь долго не могла уснуть и Лада. Уже оплавилась и погасла свеча, перегорели дрова в печи, но крепко срубленные бревенчатые хоромы до утра будут держать тепло.

Лада лежала, уставившись в потолок. Через слюдяное оконце свет слабо проникал в опочиваленку. Тишина, и только слышатся редкие шорохи...

Вот так же было в детстве, в хоромах отца на Ильмень-озере. Тогда Лада тоже думала, а всё больше о будущем суженом. Какой-то ей достанется!

А нынче чем живёт Лада, о том и мысли. Вчера наезжал в Предславино князь, рассказал, как на хазар ходил и как побили их на Саркеле. Теперь авось не посмеют появляться к славянам за данью... Однако надолго ли?

Уговаривала Олега пожить в Предславине, но он отказался, уехал, не посмотрев на непогоду. Кабы Лада не знала Олега, могла бы подумать, что у того есть наложница, но за князем такое не водилось.

Много забот у великого князя киевского, и Лада просит Перуна помочь ему в его делах, в исполнении задуманного, а вместе с тем чтоб среди забот доставалось и ей, Ладе, хоть чуточку внимания...

А за полночь, когда Лада забылась во сне, привиделась ей мать-княгиня, и сказала она Ладе: «Остерегайся конунга-варяга». Лада хотела спросить почему, но пробудилась.

Олег — варяг, норманн, — кому это неизвестно, но за долгие годы, что живёт на Руси, он и говорить, и мыслить стал как русич...

В оконце едва забрезжил рассвет, как Лада вышла на крыльцо, дохнула сыростью. Тучи ползли над Предславином, но дождь прекратился. Всё вокруг — и постройки, и деревья, и копёнки сена у конюшни — было мокрое, просило солнечного дня.

Дверь в поварню была открыта, в печи мерцал огонь, стряпухи готовили еду к утренней трапезе, и Лада почувствовала, что хочет есть. Вспомнила: вчера легла, отказавшись от ужина.

Спустившись с крыльца, направилась в поварню.

Вдругорядь Ивашка углядел Зорьку на Подоле у самого берега. Но то случилось уже зимой, в самом начале. Нарядная, в шубе из куниц и шапочке соболиной, в сапожках тёплых, она смотрела за реку и не сразу заметила гридня. Срывался редкий снег, мягко ложился на её плечи, голову. Ивашка долго не осмеливался затронуть её. Наконец решился:

— Здравствуй, девица красна.

Зорька обернулась, улыбнулась, на щеках появились ямочки, а глаза что васильки полевые, синецветки.

Не сказала, пропела:

— Здрав будь и ты, десятник.

— Тебе известно, что князь меня над десятком поставил? — поднял Ивашка брови.

— Слухом земля полнится, — рассмеялась Зорька, и смех её рассыпался колокольцем.

Ивашка смотрел на неё влюблённо, не зная, о чём говорить дальше. Наконец спросил:

— Ты ждёшь кого, не помешал ли?

Зорька удивилась:

— Уж не мнишь ли, что тебя?

Смутился Ивашка, но она будто не заметила:

— Посмотри на тот берег, на ту даль — вишь как лес синеет, и простор какой! А весной всё в зелени. Меня та даль манит, так бы и полетела туда.

— У тебя, Зорька, душа певучая. А я о тебе часто думаю. Как увидел на капище, с той поры.

Зорька промолчала, но по всему видно — слова гридня ей по душе. Стащила рукавичку, поймала снежинку, слизнула:

— Девчонкой сосульки сосала, да и сейчас иногда. Я пойду, пора.

— Я провожу тебя.

И снова они шли улицей, что вела к Горе, где жили бояре и старейшины. Ивашке чудилось: все прохожие смотрят только на Зорьку, её красоте дивятся.

И какой же недалёкой показалась обратная дорога, а ему хотелось идти и идти рядышком с Зорькой.