Юрий Тубольцев - Катон

Только узнав исход самого трагического для Рима сражения, Катон понял, сколь велика на самом деле была разница между Помпеем и Цезарем. При всей своей неудобности для Республики Помпей, однако, не означал ее гибели. Его победа дала бы Риму время, а, следовательно, и шанс на будущее, Цезарь же нес немедленную смерть.

Внешне Катон воспринял весть о поражении со стоической невозмутимо-стью. Он лишь переспросил название города, в окрестностях которого так зло решилась судьба государства. И при слове "Фарсал" ему вспомнилась каменистая фессалийская равнина, зараженная неведомой болезнью, где когда-то давно, в бытность службы в Македонии, в его обозе внезапно полегли все животные, а горожане отказали в помощи, сославшись на какие-то празднества. Как вычурна и предупредительна бывает судьба, сколько трагических меток расставляет она в жизни, чтобы в час беды с саркастическим злорадством указать на свое могущество и всеведение! Какое зловещее чувство вызвала тогда у Катона эта негостеприимная местность! И если бы он знал, что она готовит его Отечеству, то всю ее перекопал бы голыми руками и превратил бы в непроходимую пустыню! Но случилось наоборот, и теперь раскаленная до боли пустыня была в его душе.

Будучи стоиком, Катон, однако, имел сердце римлянина, и его видимое спокойствие было бесстрастием поля боя, залитого кровью и заваленного трупами, безмолвием кладбища, под саваном тишины скрывающим сотни трагедий и тысячи разрушенных надежд. Каждый римлянин являлся живой клеткой тела государства и одухотворялся его общей животворной силой, потому дух римлянина и был столь могуч. И вот теперь хребет государства, опираясь на который, каждый гражданин обретал уверенность и нрав победителя, рассыпался во прах, и люди превратились в живые песчинки, микроскопические "я", ползающие по огромному враждебному миру, пища от страха за свое существование.

Великий титан возрастом в семьсот лет и ростом во все Средиземноморье, живший в Катоне, как и во всех римлянах, являвшийся его душою, умом, гордостью, характером и славой, рухнул замертво, неподъемным грузом придавив к земле опустошенную тщедушную человеческую оболочку. Никогда более римлянину не поднять голову, никогда не увидеть неба, не узреть звезд и солнца, никогда ему более не бросить взгляд далее собственного чрева.

Катону казалось, будто он умер заживо, и осталась лишь одна грань жизни, позволяющая ему во всех подробностях, во всем кошмаре и безобразии видеть свою смерть. Он словно в полузабытьи медленно погружался под воду кверху лицом и в размытых очертаниях чуждой среды видел блики света на поверхности, там, где осталась жизнь. В этих бликах мерцали образы деревьев, свесивших ветви с берега, в их скачущем ритме чудилось пение птиц, реявших в синем небе, в них отражалось солнце. Но он погружался все глубже, и свет мерк, блики растворялись в большом бледно сияющем пятне, а в мозгу нарастал звон от давления студеного слоя, отделяющего его от поверхности. Сколь малы были проявления жизни, ставшие последним утешеньем и последним соблазном утопающему! Однако по ним как никогда ярко можно было судить о масштабе и красках настоящего мира, оставшегося там, наверху, куда уже не было возврата. Как значение воздуха для человека можно оценить тогда, когда его не хватает для дыханья и наступает удушье, так и значение потерянного мира в полной мере осознавалось только теперь, когда Катон тонул в пучину безвременья и ловил отсветы жизни в бликах воспоминаний на границе былого и небытия. Ему вновь и вновь виделась каменистая фессалийская пустыня, в своей скудости и безжизненности представлявшаяся циничным ликом судьбы Рима. И тогда не было для него врага страшнее, чем собственный мозг, слепящей болью высвечивающий ему могилу Отечества.

Цезарь похвалялся, будто у него погибло при Фарсале двести солдат, а у Помпея - пятнадцать тысяч. Правда, историк из его же лагеря дает число в шесть тысяч, но милосердный Цезарь не мог позволить потомкам судить о его доблести по столь незначительной цифре и потому в мемуарах увеличил количество убитых им соотечественников в два с половиной раза. Очевидно, этому человеку было невдомек, что при Фарсале погибли все римляне, сколько их ступало по земле во все века. Зато все эти смерти тяжким грузом возлегли на Катона. Он страдал за всех и за всех винил себя. Только теперь он в полной мере понял жестокость своей судьбы, проявившуюся в отказе Помпея взять его с собою в поход. Большая часть побежденного войска сдалась Цезарю и таким образом уцелела, но Катон, будь он там, конечно, не ушел бы с поля боя живым.

Да, судьба не позволила Катону вовремя и со славой уйти из жизни, взвалив на него ношу необходимости жить и после смерти, отвечать за все грехи соотечественников и искать выход из безвыходного положения. Было ли это наказанием небес или, может быть, наоборот, являлось высочайшим почетом, ибо кто другой был способен удержать на плечах смертельно раненное Отечество? Катон знал, что он все еще не имеет права умереть. Теперь, когда все земные труды пошли прахом, смерть осталась последним средством Катона, чтобы воздействовать на мир. Он был обязан вложить в свою смерть потенциал жизни, способный возродить цивилизацию, впрессовать в нее столько нравственной силы, чтобы, прогремев над человечеством, она, подобно космическому взрыву, рождающему новые миры, одухотворила дряхлую цивилизацию и подвигла ее к акту обновления.

Встав с ложа утром следующего после получения известия о фарсальском сражении дня, Катон с недоумением обнаружил на небе признаки рассвета и с тягостным чувством осознал, что и дальше над землею будет регулярно всходить солнце. Ему безразлично, на что смотреть и кому светить. Небеса не заметили драмы, произошедшей на земле. По-прежнему будут с рабской обреченностью отмерять круги в безбрежном океане абсолютного Ничто планеты и холодно сиять звезды. Космический механизм в отличие от людского не знает сбоев. Но где же божественный разум, где вселенская душа? Неужели она не дрогнула при виде земной катастрофы, не сжалась от боли? Но если она не способна ощутить глобальное страдание целой цивилизации, то какая же это душа? Может быть, она существует лишь в умозрительных конструкциях философов как абстракция, с помощью которой они вносят порядок в свой воображаемый мир, не умея утвердить его в реальности? Однако существует лишь то, что действует...

"Я все еще существую, а значит, должен действовать, - прервал череду своих стихийных размышлений Катон. Затем он зло сказал себе: - А воле к действию следует поучиться у Космоса, у этого солнца, у утра! Дрогнув, остановившись, они уничтожат мир, а, продолжая движенье, дают ему шанс..."