Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Беда, девка. — Василий покачал головой. — Метался?

— Я теплым укрывала. Лукерья тоже, Фрося.

— Потемнение находило. Однако, всякую чушь городил.

— Какого-то Спиридона вспоминали.

— Спирю, царство ему небесное... А еще чего говорил?

— Не знаю. Не разборчиво так, да и я не вслушивалась.

— Да... Чуток будто помню, золото какое-то блазнилось.

— Ну про золото не слышала. — Они подошли к поповскому дому. Антонида отворила калитку. — Вот и пришли.

Скоро вскипел самовар, Лукерья нарезала хлеба, поставила на стол масло, вареное мясо. Разлила чай по белым фаянсовым стаканам.

Цырен поглядел на Лушины приготовления, погладил рукой свою стриженую голову, спросил:

— Вы своим бородатым богам какие жертвы приносите?

— Как это? — не поняла Луша.

— У нас, когда дорогие гости приедут, когда радость бывает, богам угощение делают. Аракушкой маленько балуют, в очаг жирный кусочек бросают.

Луша растерялась.

— Нету у меня... Самогонку дядя Лука гонит, задаром не даст... В печку можно кусочек чего-нибудь, если хотите...

— Я о богах-то не сильно думаю, — рассмеялся Цырен. — С дороги самому хорошо бы...

Он что-то сказал по-бурятски дочке, та выбежала во двор, вернулась с большим берестяным туеском.

— Свата нет, жалко, — проговорил Цырен, разливая по чашкам молочную водку. — Познакомиться, бурятской араки выпить, о важных делах поговорить.

Он обмакнул в вино палец, брызнул на все стороны, сказал «мэндэ» — пожелал всем здоровья. Только хотел выпить, на улице послышался топот, ржание, кто-то круто осадил коня у ворот, нетерпеливо загремел кольцом у калитки.

— Открывай, дочка, привечай отца!

— Тятенька! — вне себя от радости закричала Луша, со всех ног бросилась из избы. Все вышли на крыльцо.

Егор Васин въехал во двор верхом. Лихо соскочил с коня, Луша кинулась отцу на шею. Расцеловав дочку, он передал ей коня, велел расседлать, увидел гостей, гулко крикнул:

— Сайн байна, сватушки!

— Здравствуй, — по-русски степенно ответил Цырен. — Здравствуй, сват.

Зашли в избу, Луша засуетилась у печки, Должид помогла принести дров.

— Умаялся, тятенька, с дороги... — торопливо говорила Луша, гремя чугунами. — Живой, здоровый... Димка-то как, родной мой?.. Господи... Братишки как? Насовсем возвернулся, тятенька? Не раненый?

— Не, не раненый. Отпустили для укрепления новой власти в деревне. Во как! — Егор рассмеялся.

— Не мне, сват, а тебе на северную сторону надо, — усаживал Егора за стол Цырен. — Самое почетное место, у бурят называется хоймор... Выпьем араки, степенного угощения, скажем мэндэ — пожелаем здоровья нашим красным солдатам... Большой разговор после поведем, сейчас полная изба народу будет, весь твой русский улус сбежится.

— Верно, сват, погляди в окошко, уже идут... Наши вояки в добром здравии. Дима, Дамдин, значит, пулеметчиком теперь. Раньше на коне был, с шашкой, а теперь пулеметчиком. Всем вам кланяется до самой земли. — Егор поднял чашку.

Цырен объяснил жене и дочери все, что сказал Егор.

— Иди, Лукерья, отхлебни маленько за здоровье наших красных героев, за боевое счастье. И вы тоже выпейте. Полагается. — Он налил женщинам. Ну, мэндэ!..

Скоро в избу набилась чуть не вся деревня — каждому хотелось поглядеть на Егора, который сколько лет воюет. У многих в сражениях были мужья, братья, отцы. Сдерживая густой бас, Егор отвечал на вопросы.

— К концу дело идет, к завершению. Скоро все дома будут, Семенова из Читы выкурят — и все...

— Голодуха, паря. Ни хлеба, ничего нет, — с тоской в голосе пожаловался бывший солдат Калашников. — Посеяли мало, кое-как...

— Наладимся, — уверенно сказал Егор. — Руки не отсохли.

— Большевики граблят, — взвизгнул Лука, протискиваясь из сеней в избу. — Последнюю корку отымают. У меня дети хворые, баба лядащая, с печи не слезает.

— У тебя на десять годов хлеба припрятано! — отрезал Калашников.

— Детей, бабу сам изувечил!

— Скупилянт! — голосисто закричала солдатка Наталья. — Из хлеба самогонку гонишь! Мужиков спаиваешь, окаянный!

— Кулачье отродье!

— Ладно, граждане, — попробовал успокоить сельчан Егор. — Разберемся, мы теперь сами — власть.

Кричали, курили, плакали и ругались чуть не до света. Когда разошлись, Луша вскипятила для своих самовар.

— У меня в тороку сахар, тащи сюда. Сухари белые там же, давай на стол. Как у буржуев! — рассмеялся Егор.

Должид настежь открыла дверь, подмела пол. Из избы на улицу клубами повалил густой махорочный дым.

Женщины забрали шубы и дохи, ушли спать в сарай. Сваты остались в избе.

— Завтра, паря, уедем, — проговорил Цырен, подсаживаясь к Егору. — Тебе отдыхать надо, но послушай маленько. Дело большое есть...

— Раз дело, какой сон. Давай, говори.

Цырен рассказал Егору, что в бурятских улусах неспокойно. Бывший зайсан Дондок Цыренов собирает богачей, похоже, что они вооружаются. Будто, хотят укочевать в Монголию, кое-кто уже удрал. Подбивают середняков и бедноту. Режут скот, чтобы не достался большевикам. Ламы ходят по домам, по юртам, сулят всякие беды, гнев богов.

— Однако, паря, долго еще стрельба будет, — вздохнул Цырен, — Даши Цоктоев, который вернулся с фронта, стал говорить против богачей, у него ночью дом подожгли, чуть дети не сгорели. Дондок хвалится, что его люди скоро начнут убивать по улусам всех красных. К нему и дальние богачи ездят, сговариваются... Барона Унгерна вспоминают, говорят, у него сила.

— И в русских селах тревожно, — проговорил Егор. — Кулаки прячут хлеб, убивают уполномоченных. Недавно бандитская шайка отбила обоз с продразверсткой, порубила продармейцев. Из города понаехали меньшевистские прихвостни, всякие эсеры, сбивают крестьян с толку. Кулаки хоронят по задворкам оружие, в банях льют пули, картечь. Добра от них не жди... Похоже, готовятся к мятежу. Да, до мирной жизни далеконько, видать... Дремать нельзя... Не знаю еще как в родной деревне дела. Тоже не мало вражины однако. В общем, сват, надо готовиться к новым боям.

— Вместе надо готовиться. Если улусы и деревни вместе — нас никакая сила не одолеет. Народная власть крепко будет стоять. Вместе будем готовиться. Вместе драться.

Отзвонив к обедне, Василий спускался с колокольни и чуть не всю службу простаивал на коленях. Народу в храме бывало не густо. Когда священник возглашал «аминь!» — Василий кидался прибирать к месту облачение, кадило, наперсный крест...

Из церкви они выходили вместе, Амвросий частенько зазывал Василия к себе. Придут, отец кликнет Антониде, чтобы собрала пожевать, придирчиво оглядит, не забыла ли поставить чего из еды, кое-как перекрестит стол, со смешком пробасит: