Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Петька побрякал у калитки кольцом. Лука отворил, увидел его, загородил дорогу.

— Сказано, катись своей дорогой. Не пущу... Кому охота слухать, как ты лаешься...

— Ну, чего ты, Лука Кузьмич, — просительно проговорил Петька. — Холодно же...

— Холодно, иди домой, — проворчал Лука, все же впуская Петьку во двор. — Нечего по селу шляндать. Знаю тебя — только влезешь в избу, самогонки затребуешь.

— Не, мне огуречного рассолу, — уже скинув полушубок, засмеялся Петька. — Ну, паря, у тебя и натоплено...

— Жар костей не ломит. А ты помалкивай, скажу вот Фроське, что до Катьки бегаешь. Эва, присластился... Донесу, что неумственную снасильничал, как раз в тюрьму угодишь...

— Ну, дядя Лука, пошто стращаешь... Налей лучше стаканчик.

— Откуда мне взять? Ты вчерась последнюю выхлебал.

— Врешь, контра паскудная! — закричал Петька. — Кишки выпущу!

— Окромя ругани от тебя слова не услышишь. Назови тятей, пошарю, может, маленько осталось...

— Подавай выпивку, гнида тифозная! — Петька стукнул кулаком по столу. — Подавай, а то так обзову — закрестишься.

— Нету выпивки, Петр Егорыч, — вздохнул Лука.

Петька скривил губы, посидел молча. Внутри у него все горело. Проговорил, не поднимая глаз:

— Налей маленько... тятя.

Лука усмехнулся, вышел во двор, вернулся из завозни с бутылкой.

— Коли ко мне ласково, и я по доброму. Выпей, зятек.

...Вечером, когда Фрося пришла домой, она услышала, как за перегородкой пьяный Петька кричал:

— Врешь, гидра, тут тебе и конец!

— Фроська, — приказал Лука. — Брось на пол Петькину шубу: опять нажрался, сейчас дрыхнуть завалится.

— Брешешь, сучье вымя, — пьяно засмеялся Петька. — Чтобы боевой партизан — и дрыхнуть... Я домой пойду, меня любезная сестрица дожидается. Димкина вдова...

— Ты что, — страшным шепотом спросила Фрося, входя за перегородку, — совсем ума решился? Какая Луша вдова?

— Налил зенки, — взвизгнул Лука. — Заврался, людоед. Никакого чуру не знает.

— А Лушка верно вдова. Димку белые на Ингоде зарубили, в сражении. Калашниковы парни есть, так у Семки, у старшего, Димка на руках преставился. И тятенька наш знает, только Лушке не сказываем. Берегем, значит, ее... — Петька свесил на грудь голову. — Постели шубу... Отдохну малость. Притомился...

Фрося накинула на плечи полушубок, схватила платок, в дверях обернулась:

— Сейчас я, скоро...

Петька на полу заворочался, сел. Пьяным языком выговорил:

— Завтра отберем у вас, у гадов, оружие, а в понедельник вывернем кулацкие амбары, подавайте, кровососы, продразверстку. Все раскопаем. От меня не скроешься, не открутишься... Мне ревкомом доверено. Я вас свинячей харей в дерьмо...

— Врешь, стерва! — взвизгнул Лука, схватил Петьку за плечо. — Завтра? Да разбудись ты, сволочуга!

Петька пьяно мычал, всхрапывал.

Лука кинулся за перегородку, сорвал с гвоздя свою шубейку, не чуя ног выскочил на улицу.

В тесной избенке Василия собрались шесть человек: Лука, Нефед, Андрей Сидоров и трое с нижнего конца села. Жирник горел тускло, ставни закрыты, окна занавешены, разговор шел вполголоса.

— Сразу снарядил вершего в тайгу: так, мол, и так, выручайте, господа хорошие, только на вас надежда, — прошептал Лука. — Овса посулил для казачьих коней, они отощали в лесу... К утру будут, однако.

— Прискачут, тут недалече...

— Пущай помашут сабельками.

Василий молчал.

— Вырезать за один мах все большевистское племя...

— У нас винтовочки не сдадены, подсобим казачкам, — усмехнулся бородатый мужик с нижнего конца. — Стрелим разок, другой.

— Эх, как бы я Васина вздернул на осину, — свистящим шепотом сказал Лука. — Пущай бы ногами подрыгал, другим для испугу. И Лушку туда же, на один сук. Ты, Василий, как думаешь?

— Мое какое дело? Обегаю, где грех водится. И без того тошно...

— Святой человек...

— Ежели прикончить все большевистское племя, — повторил Нефед, — правильная жизня начнется.

— Сами что ли станете скакать по избам, стрелять красных? — Василий покачал головой. — У всех на виду?

— Пошто сами. Пущай казаки повеселятся.

— Как они пронюхают, который большевик, который нет? — спросил Василий. — Как проведают, кого надо в расход?

— Верно, паря...

— Ну и голова у тебя, Василий! — восхитился Лука. — Хозяйства не содержишь, за башку тебя почитаем, завсегда к делу наставишь. Точно, мужики: напишем, чтобы казаки не плутали, которого к стенке. Всех большевиков пораспишем, а сами вроде в сторонке... Без нас, мол, все сделалось. Спасибо, Василий, за науку...

— Не я, а господь тебя надоумил, — смиренно проговорил Василий.

Все сгрудились к свету, склонились над обрывками лохматой серой бумаги. Нефед мусолил огрызок карандаша. Список начали с председателя ревкома Егора Васина, потом пошел Калашников с двумя сыновьями-партизанами, следом оказался красный комиссар Петька Васин. Всего насобиралось одиннадцать человек. Список передали Луке. Дома Лука перекрестился на образа и вписал двенадцатого — свою дочку, пропащую девку Катьку.

Фрося бежала к Лукерье в расстегнутом полушубке, платок съехал с головы. «Скорей, скорей. Только бы дядя Егор был дома... Что же это такое? Петька, непутевый, беду брешет...»

По дороге налетела на Семку Калашникова, чуть не сбила с ног.

— Ты чего, Фроська, — засмеялся Семен. — Вроде дикошарая? С какой цепи сорвалась?

Фрося остановилась, не могла перевести дыхания. Вдруг ей вспомнилось: Петька сбрехал, будто Семен Калашников видел гибель Дамдина, мужа Лукерьи. «Враки, Петька смолол, пьяный он. Дима не погиб, — не хотела поверить Фрося. — Сейчас все узнаю».

— Сема, — стараясь успокоиться, заговорила она. — Ты вместе с Лушиным мужиком воевал? Ну, с Димкой, с бурятом...

— Вместе, а тебе что? — Семен нахмурился.

— Да ничего, так... Охота узнать, как он там. Луша вчерась письмо от него получила, пишет, вроде скоро домой.

Семен с недоверием посмотрел на Фросю.

— Не может от него письмо...

— Пошто не может?

— Не может, одним словом, и все. Отцепись, беги, куда надо, а то припозднишься.

— Сема, — горячо заговорила Фрося. — Обскажи все, я Лушина подруга... что с Димой, раненый он? Или... — девушка задохнулась. — Или убитый?

Семен не ответил, отвернулся.

— Значит, верно это, Семен? Сказывают, у тебя на руках преставился...

— Чего выпытываешь, — рассердился Семен, — когда сама все знаешь. Какой-то гад растрепал уже.

Фрося не смогла сдержаться, уткнулась в Семкино плечо, тихо заплакала.

— Верить не хотела, Сема... Думала, Петька спьяна болтает. Лукерья ничего не знает. Ведь ребеночек у нее, сирота... Как она теперь будет?

— Не могу, когда девки ревут, — сумрачно проговорил Семен. — Пойду я... Трепло твой Петька, пьяница. А ты молчи, слышь, Ефросинья, не скажи Лукерье, убьешь ее худой вестью. Пущай подольше не знает... После скажем, когда время пройдет. Над кем, скажем, беда не встряхивалась... Молчи, слышишь...