Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Что ты, Сема... Ты сам не проговорись... Лукерья такого горя не стерпит, ума решится. Младенца ейного пожалей, не проболтайся.

— Ты чего причитаешь, Фроська? — рассердился Семен.

Они больше ничего не сказали друг другу, разошлись. Фрося уже не бежала к Лукерье, медленно передвигала непослушные, будто чугунные ноги, не замечала холодного ветра, который распахнул полушубок, напрочь сбил с головы платок, растрепал волосы.

Калитку ей отворила Луша, сразу приметила, что с Фросей что-то неладное.

Говорят, что горе застилает глаза. Так было и с Фросей: она скинула полушубок, села к столу, не могла собраться со словами, губы у нее тряслись, по щекам катились быстрые слезы.

Луша взяла из колыбельки сынка, склонилась над ним, а сама торопливо соображала, что такое могло случиться у Фроси, как ее выспросить, чтобы не сделать еще больней. «Неужто Петька обидел? — с тревогой подумала Луша. — Или что другое приспело неладное? Ну, ежели Петька, я ему покажу, до новых веников не забудет...»

— Тяти дома нету, — проговорила Луша, чтобы не молчать. — Дивно время ушел, и все нету... Не знаю где.

Фрося смотрела на Лушу скорбными глазами.

— Ну, чего с тобой? — спросила Лукерья. — Что приключилось?

Фрося снова заплакала и вдруг запричитала по-бабьи, с приговором, как на похоронах:

— Милая ты моя, лебедушка, белокрылая... Осталась одинешенька, как во широкой степи березонька. И как свою долюшку мыкать станешь, Лукерьюшка?.. Кто пожалеет тебя, горемычную?..

Лукерья не знала, о чем воет Фрося, но понимала, что случилось какое-то непоправимое, тяжкое злосчастье. Медленно положила ребенка в колыбель, тихо опустилась на табурет у стола. Руки у нее были крепко сжаты на груди.

Лукерья, не мигая, смотрела на Фросю, а та раскачивалась на табурете и причитала:

— Дай-ка Егорушку, несчастного, несмышленого. Подержу на рученьках, побаюкаю...

— Фрося, — неживым голосом вымолвила, наконец, Лукерья. — Чего ты?.. Перестань, слышишь. Боязно мне... Скажи сразу, что стряслось?

Фрося закрыла лицо руками, плечи у нее вздрагивали.

— Егорушка, дитятко, сиротиночка!.. — выкрикнула она сквозь слезы. — Как жить станешь, без родимого батюшки?.. Лушенька, погиб Дима в сражении... Давно погиб. Петька нынче во хмелю сказал. Будто и тятя твой знает...

Лукерья побелела, кровь отлила от лица, руки бессильно упали на стол. В глазах заметался, забился ужас и как-то вдруг замер... Непослушными, сухими губами Луша проговорила, будто откуда-то издалека:

— Я знаю... Тятя сказывал. Все слезы выплакала... Что делать-то, не поправишь, одна буду сына растить... Ты иди домой, поздно... Иди, Фрося, иди скорей. Я посижу, надо мне побыть в одиночестве... Вон полушубок, иди... Я с сынком. С Егорушкой. Иди, слышишь?

Лицо у нее было неподвижное, какое-то старческое.

Фрося испуганно посмотрела на Лукерью, торопливо оделась, скоро за нею хлопнула калитка. Луша упала возле стола, долго билась в припадке, кусала себе руки, кричала. Слез у нее не было. Глаза жгло изнутри что-то нестерпимо горячее, сухое. Утром она увидела у себя широкую прядь седых волос.

Когда Фрося пришла домой, Луки еще не было, Петькина шуба валялась посередь избы. Фрося нашарила на печурке коробок спичек, в тоске ушла в зимовейку. В тот вечер она долго не могла уснуть, все думала о Лушиной судьбе, забылась лишь перед самым рассветом. Спала неспокойно, чудились какие-то страхи, слышалась винтовочная стрельба... Фрося силилась открыть глаза и не смогла. Приснилось, будто Петька вкатил в избу большую пушку и выпалил в Кузьмича. Потом стало казаться, что по селу скачут взбесившиеся кони, люди шарахаются от них и кричат... Фрося и верно проснулась от шума, от грубых мужских голосов во дворе. Вскочила с постели, подбежала к окну, глянула в незамерзшую за ночь проталинку на стекле.

Было совсем светло, красное туманное солнце медленно катилось по вершинам гор за деревней, в воздухе покачивалась мутная пелена, как это бывает по утрам, в начале весны. С крыши свешивались толстые длинные сосули, красноватые от солнечных лучей. Днем с них побежит веселая, звонкая капель, а пока они суровые, будто собираются висеть долго, до самого жаркого лета.

Во дворе толкались чужие мужики, охапками тащили сено верховым, оседланным коням. Дверь в избу отворилась, на крыльцо вышел не старый мужчина в ремнях, с наганом. Фрося обмерла: на нем тускло поблескивали погоны... Лука почтительно мялся чуть поодаль.

«Белые!» — вздрогнула Фрося. В груди у нее что-то треснуло, словно надломилось. «Белые... Да что же это такое, неужто Лука привел? Не мерещилось мне, белые ночью стреляли... Бой был, а я не чухала...»

Все в ней зашлось, словно занемело... Фрося никогда не была решительной, смелой. Когда трудно, она только и знала, что вздыхать да плакать, иногда еще робко крестились. А здесь сразу встряхнулась, словно в нее вдруг вселился кто-то сильный до отчаянности, с холодным умом, с твердым сердцем. «Надо все разузнать, — сказала она себе. — Разузнать и... нечего так сидеть да ахать».

Быстро оделась, покрылись платком и вышла во двор, спокойно прошла меж ухмыляющимися казаками, под их сальными взглядами, под грязными шутками. Остановилась у крыльца, поклонилась офицеру, хозяину.

— Проспала маленько, — виновато сказала Фрося. — Не знала, что полон двор гостей.

— Сильна дрыхнуть, — неприветливо промолвил Лука. — Ставь самовар, надо покормить ихнее благородие, с устатку они.

Офицер мельком взглянул на Фросю и отвернулся.

— Работницей мне доводится, — пояснил Лука. — По найму, значит. Дрыхнуть сильна...

Офицер не ответил.

В избе Фрося занялась самоваром, растопила печку, набила полную сковороду яиц, принесла из завозни розоватого свиного сала, копченой рыбы, нарезала луку, нашелушила чесноку. А сама прислушалась к немногословному разговору за перегородкой, где сидели офицер и хозяин.

— Арестованных привести и запереть в сарай, — сухо приказал вошедшему казаку офицер. Казак щелкнул каблуками и вышел. Офицер спросил Луку: — Сколько живых захватили?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — торопливо ответил Лука. — Сказывают девять, что ли... Троих, видать, сгоряча прикокнули. — Он помялся, добавил просительно: — Пошто ко мне-то их?.. Может, к кому другому определите?

Офицер не то закашлялся, не то засмеялся:

— Не тревожься, долго не загостятся. У меня суд скорый.

Фрося до крови закусила губу.

Самовар подал денщик, непроспавшийся, нескладный молодой парень. Офицер сердито отослал его обратно:

— Пусть принесет девка. Есть там какая-то... — Помолчал и сказал Луке: — Все, понимаешь, в седле, в походах, в боях... Истосковался по женскому вниманию. Уюта хочу. Пусть девка потопчется вокруг стола. Только, чтобы хлевом от нее не воняло.