Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Из-за гор медленно вставало солнце. Оно несло людям новый день, свет и тепло. По небу в том краю побежали сверкающие золотые полосы, перистые облака окрасились розовым, снег заискрился, как дорогое праздничное украшение Солнце чуть задержалось над вершиной горы и стало неторопливо подниматься выше, разгоняя белесый, холодный туман, серые остатки ночи.

Мужики молча стояли на краю обрыва, лицом к восходящему солнцу, глядели, как зарождается утро, думали о своих простых, житейских делах. Они не сразу очнулись, когда казак скомандовал:

— Кругом!

Теперь перед глазами ревкомовцев был густой колючий кустарник, ночь еще цеплялась за его ломкие, голые ветви, на снегу лежали темные тени. На полянке стоял на низких колесиках тупорылый пулемет «Максим», за его щитком возился кто-то в сером, издали похожий на длинную тощую крысу. Крыса извивалась, то отползала от пулемета, то подползала ближе, протягивала к нему кривые тонкие лапы, суетилась. Ближе стоял офицер в шинели, с башлыком, рядом была привязана к дереву верховая лошадь.

Все померкло вокруг, будто никогда не было на свете ласкового солнца, будто всегда стояли темные, промозглые сумерки. Нет на земле легких, говорливых птиц, не зацветут по весне веселые подснежники, остались лишь серые, тощие крысы с кривыми, тонкими лапами, да колючий, ломкий кустарник... Мужики впервые отчетливо поняли, что их ждет.

Смерть никому не бывает в радость. Тот, кто спокойно принимает смерть, тоже хочет жить.

На краю обрывистого, крутого берега стояли сильные люди. По-звериному страшно было одному Петьке, до боли хотелось прижаться к отцу, почувствовать его родное тепло, но Петька не смел пошевелиться, он знал — нет и не может быть ему отцовского прощения.

Офицер приказал казакам отойти, закурил папиросу, заговорил мягким, вкрадчивым голосом:

— Я мог бы не разговаривать с вами, красные сволочи, это бесполезно, через минуту вас не станет. Но я не могу отказать себе в удовольствии. Мы расстреляем вас и уйдем из села. Наши функции только карательные, мы пока не можем надолго удержать власть. Но мы вернемся. Так что подыхайте с верой в обреченность вашего подлого дела. Мы спасем Россию от вашего варварского ига.

— Врешь, гадина! — крикнул Егор.

— Спокойнее, спокойнее. — Офицер затянулся папиросой. — Мне приятно сказать, господин председатель ревкома, что вас выдал ваш родной сын. Большевики, наверно, поставят вам памятник, на нем будет имя и Петра Васина. Они будут чтить предателя, как своего героя. Смешно и обидно, да?

Егор повернулся к Петьке. В глазах отца были боль, мука. «Вот и конец, Петька... — с тоской размышлял Егор. — Дошел до позорного смертного часа. Думал детей твоих нянчить, а вышло вон что... Не один уходишь, погляди, сколько жизней стоит измена... Дорого обошлось твое пьяное слово. Даже перед кончиной не могу сказать отцовского слова, ободрить... Вместе умрем. Но у тебя позорная смерть».

Петька будто услышал скорбные отцовские мысли, рванулся к нему. Глаза у Егора потухли, он ссутулился, отвернулся от сына.

— Мне приятно сказать вам, красные варвары, что есть еще на свете честные люди. Вам будет отрадно узнать, что вас прикончит сейчас ваш односельчанин, который сам предложил мне свои услуги. Он из доблестных войск генерала Семенова. Мы с ним вместе служили в Троицкосавске.

Крыса за пулеметом заметалась, задергалась.

— Это честный патриот единой, неделимой России Василий Коротких.

Василий приподнялся за пулеметом. Задыхаясь крикнул:

— Братцы! Не слухайте... Не по своей воле смертный грех на душу принимаю! Ихнее благородие приказали.

— Не скули, падла, — громко сказал Иван Подкорытов. — Тебя справедливая пуля сыщет.

Егор вдруг вспомнил слова своего старшего сына Кеши... Он сказал в тайге, когда они решали судьбу подыхающего с голоду, больного Василия: «Как бы нам в своем доме чумную крысу не выпустить». Чумная крыса...

Позади обреченных вдруг заплакала Катька. Калашников сказал офицеру:

— Ослобони девку. Дура она. Безмозглая.

Офицер рассмеялся.

— Раньше большевики никогда не просили о милости. Первый случай.

— Врешь, подлюга! Не дождешься, чтобы мы тебя просили!

Офицер бросил папиросу, скомандовал:

— Приготовиться!

Мужики на краю обрыва теснее прижались друг к другу.

Офицер сухо сказал:

— Огонь!

Василий скинул шапку, перекрестился и повел стволом пулемета в одну сторону, в другую.

Все было кончено...

Офицер отвязал лошадь, сел в седло, закурил, сказал Василию, который без шапки навытяжку стоял за остывающим пулеметом:

— Молодец! Чистая работа.

Василий надел шапку, ответил с тяжелым вздохом:

— Рад стараться, ваше благородие! Замолю ли когда смертный грех, простит ли господь милосердный?..

Буряты, на своих гривастых, малорослых лошадках влетели в село с одного конца, мужики из Красноярова с гиканьем, с криками «ура!» ворвались с другого. С бурятами была Фрося. Рядом скакал на взмыленной лошади Цырен, отец покойного Дамдина, за ними мчались другие.

Отряд из Красноярова вел Петр, бывший денщик, бежавший от белых.

Конники смяли заставы, врубились в село, не дали казакам опомниться. Похмельные, одичавшие от ужаса и неожиданности, казаки выскакивали из домов. Кто пешком, кто на неоседланных конях мчались по селу, по дороге к тайге. Их догоняли, рубили и стреляли, сходу убивали кольями. Семен Калашников, спасшийся от расстрела, приладился с винтовкой за баней и стрелял по бегущим к лесу. К нему подполз бледный Василий Коротких, в руках у него была винтовка. По дороге скакал верхом сотник в расстегнутой шинели, за спиной у него как крылья диковинной птицы хлопали концы башлыка. Василий щелкнул затвором, долго прицеливался, наконец, выстрелил. Конь метнулся в сторону, сотник склонился на бок, тяжело рухнул с седла. Нога у него запуталась в стремени, испуганный конь взвился на дыбы и галопом помчался по полю, таща за собой сотника.

— Здорово ты его! — с восхищением проговорил Семен.

— Всевышний сподобил, — ответил Василий. — В преисподнюю закувыркался.

Казаков выгнали из села, в лесу спаслось лишь несколько человек. Среди убитых казаков нашли труп зайсана Дондока из улуса Ногон Майла. Долго гадали, как зайсан попал в белую сотню.

Через два дня торжественно хоронили расстрелянных ревкомовцев. На похороны остались отважные мужики из Ногон Майлы, Красноярова, приехали делегаты из села Воскресенского, а с ними и городской представитель — товарищ Иннокентий Честных.

Глубокую братскую могилу вырыли на крутом берегу Звонкой. Утром из-за гор поднимается ясное солнышко, щедро освещает уступистый берег в крутых увалах, он словно первым встречает новый день. От могилы видно озеро Глубокое, оно совсем близко. Летним тихим вечером слышно, вода в озере шуршит о песчаный берег, осторожно перебирает обточенные камешки. Когда поднимется сильный ветер, высокие волны с ревом станут дробиться о скалы, ветер будет приносить к могиле мелкие чистые брызги...