Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Ревкомовцы на подводах поехали к Луке. Он встретил их еще за воротами.

— Дорогие гостеньки... — Лука распахнул калитку перед Калашниковым и Ведеркиным. — Проходите. Я хоша и одинокий, а горячий самовар завсегда на столе. Чайку по стаканчику пропустим, копченой рыбкой занюхаем.

— Самогонку гонишь? — сразу взъелся на Луку Ведеркин, привязывая на улице коней и проходя во двор. — Из хлеба? Подрыв государству творишь, гидра?

— Что ты, что ты... — замахал руками Лука. — Да я разве... Да я никогда. Какая самогонка? И в помине нету, вот тебе святой крест. Разве что к большому празднику чугунок накапает. Так ведь из картошки, из гнилой бульбы. Ей-богу... Свиньи не жрут, я ее на винцо. Сам-то не пью, для угощенья содержу.

— Ну нечего языком трепать, — оборвал Луку Калашников. — Пошто не сдаешь продразверстку?

— А нешто один я? — нахально спросил Лука. — Никто не сдает и не станет сдавать. Нету у меня хлеба, все ваша власть давно выгребла. Ничего у меня боле нету — ни зерна, ни мяса, ничего. Вы всю скотину со двора посводили. Голый я, босый, голодный. — Голос у него накалился, задрожал. — Отощал, в гроб краше кладут.

— Отдай по добру, сколько велено, — твердо приказал Ведеркин. — Притаил хлеб, в землю припрятал?

— А ты сыщи.

— А и сыщем, — рассердился Калашников. — Тогда не скули, все отберем, до зернышка. Пущай беднота твоим зерном засевает.

— А ты сыщи! — задорно повторил Лука.

— А и сыщем! Погоди, только за Лукерьей сбегаю.

— Эва, напугал... — озадаченно проговорил Лука. — Сказано: нету хлеба, и все. Кого хошь зови.

Лукерья пришла вместе с Фросей. Лука еще больше встревожился.

— Лукерья Егоровна, — заскулил он жалостным голосом. — Ефросиньюшка... Упасите от разбоя. Скажите своим бесценным товарищам, нету, мол, у меня хлеба. Ты, Фрося, все у меня знаешь, как своя в доме жила́. Из сметок себе хлеб пеку, пополам с половой. Мыши из амбара ушли, жрать им нечего...

Ведеркин и Калашников отворили ворота, завели с улицы лошадей с телегами, взялись за лопаты.

— Показывай, Фрося, где копать, — по-мужски приказала Лукерья.

— А чего показывать? — закричал Лука. — Нету ничего. Фрося у меня как своя жила́, быдто сродственница, от единого корня... Чего она укажет, когда убогий я, в скудности. Перенищал вовсе. Детки погибли, царство им небесное. Баба тоже отошла, один я, как перст.

— В огороде надо копать, — Фрося не глядела на Луку. — За баней. Четыре шага от задней стены. Полная яма хлеба. Пошли, укажу...

Лука повалился среди двора, подполз к Ведеркину, Калашникову, к Лукерье. Обхватил Семена за ноги, прижался щекой к его сапогам.

— Не губите, родимые... Пощадите. Разорение, — залепетал он несвязно. — Все прахом идет... Бобыль я, нищета... Убогость.

Семен силком освободил ноги, Ведеркин гадливо сплюнул. Фрося жестко сказала:

— А после укажу, где копченая рыба. У него где ни копни, там и склад. И свиное сало в бочках схоронено, и кедровые орехи, а на чердаке даже собольи шкурки в сохранном месте.

Лука побелел, вскочил с земли, кинулся с кулаками на Ефросинью, едва оттащили. Будто лишился рассудка, слова выскакивали изо рта вместе со слюной:

— Тварь красная. Большевичка... Не позабуду, после кровавыми слезами умоешься...

Но вот что-то осенило его, он стих, горячо зашептал:

— Веревку на шею, один мне конец. Лучше на суку болтаться, чем с голоду в мучениях подыхать. Порешу себя с разорения. Трудом, горбом хлебушек добывал, кровавыми мозолями, а вы — отымать... Честь должны мне выказывать, а не разбойничать... Всей голытьбе я кормилец, вот кто... Пошто с одного семь шкур дерете? Пошто других самостоятельных хозяев по миру не пущаете?

— Кого это — других?

— А Васька Воскобойников не беднее меня.

— С кем сравнился... — спокойно ответила Лукерья. — Воскобойников середняк, а ты, кулацкое отродье, угнетатель трудового крестьянства. Воскобойников своими руками хозяйство содержит, а на тебя все село робит. Вот отберем у тебя хлеб и отдадим сколько надо Воскобойникову, пущай в свою землю сеет. А тебя еще и не так прижмем, поскребешь спину о лесину.

Лука поднялся на крыльцо, зашел в избу, запер за собой дверь. Когда со двора выезжали ревкомовские подводы, груженные доверху хлебом, салом, всякой снедью, выбрался из двери, крикнул:

— Меня зараз не кончишь! Не уканаешь! Моего богачества на тыщи лет хватит! А с тобой, Лушка, посчитаюсь!

К Луше зашел перед отъездом Иннокентий Честных, почаевал, позабавился с Егоркой, который гулил в люльке, неумело улыбался, пускал пузыри. Иннокентий велел, чтоб Лукерья ровно через месяц непременно прибыла в город, на совещание председателей ревкомов — будет важный разговор о текущем моменте, о задачах революционной власти в деревне.

— В эти дни, Лукерья Егоровна, — с большим значением сказал Иннокентий, — в Москве проходит десятый съезд Российской Коммунистической партии большевиков. Вроде бы продразверстка отменяется... Я не знаю точно, но поговаривают. Ты молчи пока, может слухи...

— Чего молчать, — улыбнулась Луша, — наши кулаки вовсю орут, будто мы незаконно их обдираем. Давно, мол, никакой продразверстки нету, большевики себе ихнее добро грабастают. Что же, Иннокентий Максимович, послабление кулакам будет?

— Не к тому идет, чтобы кулакам было снисхождение, — твердо ответил Иннокентий. — Маломощные хозяева вздохнут. Ну и середняки, которые победнее, так я соображаю. В общем, Лукерья Егоровна, пока все это догадки. На совещании будет полное разъяснение. Приезжай, точный день я тебе сообщу.

Перед самым уходом Иннокентий вдруг спросил:

— А какой по твоему суждению мужик Василий Коротких?

— Не знаю... — Лукерья даже растерялась. — Не приглядывалась как следует. Будто не вредит, хочет даже, чтобы от него польза была. Крест на братскую могилу соорудил, только вы не дозволили поставить. А вообще-то не знаю. Божественный какой-то, все господа поминает... А что такое, Иннокентий Максимович?

— Да так... — неохотно ответил Иннокентий. — Ничего такого нету, к слову я. Мы с ним из одной деревни, дома он куда какая язва был. Кулак, покрепче вашего Луки. Неужто вовсе переменился?

— Ну, не похож он на кулака, — усомнилась Лукерья. — Больно тихий. Да и живет в нужде. Недавно только завел себе лошаденку и корову.

— Ты, Лукерья Егоровна, вглядись-ка в него. Неприметно приглядывайся, не испужай... После с тобой потолкуем.

Лушу подмывало рассказать Иннокентию Максимовичу о своих догадках, что школу поджег Лука. Вот, мол, за кем надо доглядывать... Но сдержалась, решила обождать пока, поговорить со своими.

Честных уехал. Луша подумала немного о Василии, но скоро позабыла, захлестнули дела.

Приближалась пора весеннего сева. У бедноты не было семян, кое-кто из середняков тоже оказался на мели. Ревком постановил раздать на семена часть конфискованного у кулаков зерна. На сходке это известие было встречено с горячим одобрением, непонятно повел себя только Василий Воскобойников, которому тоже порешили помочь семенами.