Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Не надобно мне такой подмоги, — заявил Воскобойников, выходя вперед. — Чего чужим распоряжаетесь? Щедрые на даровщину... Не надобно мне. Даровый рубль дешев, наживной дорог. Своим зерном отсеюсь, пожиже разведу, на мои короткие десятины хватит. Даровые милости — неоплатные долги.

— Ты чего, паря, никак спятил? — спросил его Калашников. — Не достанет тебе семян на посев, знаем мы...

— Не твое дело, — огрызнулся Воскобойников. — Я, почитай, всю жизню прожил, ни у кого не занимался, а теперя с чего в хомут полезу? Работников не держивал, а и по миру не хаживал...

Все поняли, что Воскобойников боится попасть в кабалу к кулакам. Как его разуверить? Сколько ни бились, так и не смогли сладить, от семян он отказался.

Непреклонные мужики единодушно разделили на семена кулацкий хлеб, порешили сообща купить сеялку.

— Можно бы, — со смешком сказала Лукерья Васина, — по нашему праву можно бы отобрать сеялку у Луки, только она больно стара. Мы себе новую купим. Землицу вспашем, семена у нас у всех теперь добрые, новую сеялку пустим.

Купить в городе сеялку поручили Семену Калашникову, с ним вызвался поехать Петр Поломошин, которого почти все в селе сразу перестали чураться, приняли как своего. Лукерья сказала, что тоже собирается в город, вместе и тронутся...

После сходки мужики весело шумели, переговаривались:

— Красота, паря, а не ревком.

— Лукерья верную линию гнет.

— В батьку пошла.

— Лука на Ефросинью волком глядит. Так бы и сожрал.

— Боевые бабенки. И мужики в ревкоме ничего. Тоже ладненькие...

После сходки опять пошли горячие дни: свозили в один амбар кулацкое зерно на семена, Калашников собирал деньги на сеялку, за каждыми воротами гремело железо, стучали молотки — крестьяне ладили плуги, сколачивали бороны, готовились к весне.

Горю сердца не вымучить... Так-то оно так, но горе оставляет в сердце глубокий, больной шрам. Оно, что годы — прокладывает морщины...

Луша старалась, чтобы каждый день у нее был занят, чтобы не сидеть одной — на людях и с несчастьем легче... Но приходила домой, брала на руки Егорушку и потихоньку, чтобы не заметила Фрося или тетка Катерина, смахивала соленую слезу. Все помнился, как живой стоял перед глазами ненаглядный Димка, будто вот-вот должен прийти отец... По вечерам, когда темнело за окнами, Луша начинала тревожиться: что-то долго нет Петьки, не загулял бы опять у Луки... Потом будто просыпалась, ясно и страшно видела, что случилось.

Она частенько с беспокойным удивлением и печалью поглядывала на Фросю: казалось непонятным и обидным, что Фрося так быстро забыла Петьку. Ведь любила же она его. Да любила ли? А может, это была простая девичья блажь? Луша помнила, с какой чистой радостью Фрося всегда говорила о Петьке, как ждала его с войны. Как похорошела, словно вся расцвела, когда Петька стал встречаться с ней. «Все девушки мечтают выйти замуж, — с тоской размышляла Луша. — Может, и Фрося так? Не любила, глядела на него, как на парня, которого можно окрутить, женить на себе?»

Она встретилась с Фросей глазами и отвернулась: глаза у Фроси были глубокие, умные, добрые. Фрося возилась у печки. «Почему никогда не заговорит, не назовет по имени? — В душе поднималось раздражение. — Нет, не любила она Петьку, притворялась...»

Как-то вечером, когда собирались ложиться спать, Луша заметила, что Фрося взволнована, хочет что-то сказать и, видно, не решается. «О Петьке она... — с теплотой подумала Луша. — Что я отвечу ей?»

Фрося задула свет, разделась, легла в постель. Луша лежала с Егорушкой.

— Луша, — тихо позвала Фрося. — Не спишь?

— Чего тебе, Фросенька, — как смогла спокойнее отозвалась Луша.

— Помнишь, Лушенька, когда мы молоденькие были...

— Мы и теперь не старенькие, — тихонько улыбнулась Луша.

— Погоди, девонька... Сейчас скажу. — Фрося говорила с напряжением. — Помнишь, когда молоденькие были, о комсомоле мечтали. Антонида тогда хорошо обсказала все...

— Помню, Фрося, а как же...

— Хорошо обсказала... Мы школу хотели построить, большую, светлую...

— И построили. И новую построим. Весеннюю страду проведем и возьмемся.

— Знаю... Я о другом думаю. — Она оживилась. — Ныне время какое неспокойное. Вот, когда комсомол-то нужен! Парни, девки без дела по деревне шатаются. А ведь они — сила! Давай, сколотим комсомольскую ячейку...

— И верно... — задумчиво проговорила Луша. — Нам всем помощники будут. Сбегай завтра к Антониде, она прошлый раз в город ездила, справлялась насчет комсомола.

— Была я, сегодня заходила. Она не в себе какая-то... «Ну вас, — говорит, — мне не до комсомола. Я скоро матерью стану, своих забот полно». Как же быть, Лушенька?

— Не знаю. Подумать надо...

— А чего думать? — Фрося села на своей кровати. — Ты вот собираешься в город. Узнай, как и что... А мы здесь живо все устроим. Узнаешь?

— Узнаю, — пообещала Луша. — Ты дело надумала. Давай спать, устали мы сегодня.

«Нет, не любила она Петьку...», — подумала Луша, перекладывая Егорку в люльку.

Полежали молча. Мысли у Луши пошли в другую сторону, она заворочалась, завздыхала.

— Фрося... Сумление у меня.

— Ага, — сонно ответила Фрося. — Ладно.

— Ты послухай, — тревожно зашептала Луша, садясь в постели. — Вот чего, думается, покою нет: школу поджег Лука. Сынок-то у него, сама знаешь, какой был. Он его как-то сунул в школу со спичками, вот и загорелось. Ревкомовцам пока не сказываю, как докажешь... Антонида не верит, не может быть, говорит. Ты чего, Фрося, никак плачешь?

— Это я... отвела парня... в школу, — давясь слезами, ответила Фрося. — Лука упросил... Пущай, сказал, посидит там маленько, очень ему забавно будет.

— Чего же ты молчала? — крикнула Луша. — Сколько времени прошло...

— Робела. Вины своей боялась.

Луша стала торопливо одеваться.

— Вставай. Слышь? — снова прикрикнула она на Фросю, которая и без того натягивала платье. — Беги, скликай членов ревкома. Пущай сразу приходят.

Фрося убежала.

Ревкомовцы заседали всю ночь. Под утро Лукерья, Семен и Ведеркин арестовали Луку, заперли в бане, приставили караульного с винтовкой.

Перед самым отъездом в город у Луши захворал сынишка. Не узнаешь, что у него болит — мальцу всего четыре месяца, сказать не может. Горит, как в огне, в грудке хрипит и булькает...

Луша не спала не помнит сколько дней. Все ходит по избе, качает Егорушку на руках. Вроде притихнет, она положит его в зыбку, опять рев... Извелась, глаза ввалились, ноги не держат. Все песни перепела ему, какие знала: когда поет, он будто прислушивается, замирает от удовольствия...

По ночам Луше подсобляла Ефросинья, тоже не спала, качала ребенка. В тот день она с утра убежала по делам — мало ли хлопот по хозяйству, да и ревкомовские заботы...