Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

Воскобойникова на сходке избрали в ревком, вместо Ведеркина. Тот заявил, что не хочет совать свою голову под пули.

После сходки Семен пошел проводить Лушу. Вечер был темный и тихий, во всех окнах горел свет, оттого возле домов на дороге лежали широкие золотые пятна.

— Как перед пасхой, — удивился Семен. — Не пойму, почему такое настроение.

Луша тихонько рассмеялась.

— Нефед привез бочку керосина. У всех первый вечер горят лампы, а не жирники. Вот тебе и пасха.

— Верно, паря...

— Не, Семен, не очень это верно. Смехом я... Однако от другого хорошее настроение: все утешаются, что кулацкую землю станем наново делить. Как бы это сказать? Ну, мужики начинают постигать новую жизнь, что ли... В толк входят, в смысл.

Как-то вечером к Лукерье постучался Василий. Зашел, стал посреди избы, значительно проговорил:

— Для сурьезного разговору к вам, Лукерья Егоровна. Без постороннего присутствия, окромя Ефросиньи Будниковой, поскольку она член ревкома.

Тетка Катерина обиженно шмыгнула носом, сняла с гвоздя свою кацавейку, вышла.

— Да, — сказал Василий, озираясь. — Такое дело, значит...

— Как поживаете, дядя Вася? — Лукерья подвинула гостю табуретку.

— А ничего: живем — покашливаем, ходим — похрамываем. Что дальше, то лучше, а не наплачешься...

Фрося рассмеялась:

— Не весело живете.

— Жизня не сахарная, бог ей судия.

— Может, самовар поставить?

— Не за этим я, Лукерья Егоровна... Надобность у меня большого смысла, сказать содрогаюсь.

— Чего стряслось?

— Пришел, вот... Я тихо живу, Лукерья Егоровна, — заговорил Василий. — В скудности, в одиночестве... Ни богу не грешен, ни людям. А теперя в сумлении, полное смятение естества.

— Не пойму, дядя Вася...

— Эх, жизня, жизня... — вздохнул Василий. — Трудное времечко накатилось. Как теперя стало? А так: человек человеку лютый ворог. Ходи да оглядывайся, а то погинешь от ближнего. Он, ближний-то, с дубиной ходит, а то и с обрезом. Тебя вот едва не погубили, только бог и уберег... А кому ты плохое сделала? Никому. Для всеобщего блага стараешься. А он взял да из обреза и выпалил. Ангел крылом своим охранил тебя, Лукерья Егоровна... Гляди, как бы ворог еще не ахнул из-за угла.

— Да вы, дядя Вася, никак знаете, кто стрелял? — спросила Фрося.

— Что ты, Ефросиньюшка... Сие от меня сокрыто. Так я, для разговору, для упреждения. Не доверяйте людям шибко-то, они с виду бывают добренькие, а изнутри у них смрадом несет. — Василий подождал, помолчал. — Отец Амвросий, как думаешь, Лукерья Егоровна, какой человек? Церкву покинул, от бога отрекся, так и больно хорош, да?

— Не знаю, дядя Вася, к чему вы...

— Вишь, как? И ты не знаешь, и Ефросинья не ведает. А кто должен знать? Кругом народ злобствует, один за топор хватается, а другой еще дальше метит. Которые даже всю народную власть хотят сковырнуть.

— А поп-то как виноват?

— А я и не виню, Лукерья Егоровна... Разве я кого хаю? Ни-ни... Наша беседа тихонькая, о ней пущай ни одна живая душа не проведает. Не стану я на безвинных людей тяжелые поклепы возводить: на том свете господь за каждое неправедное слово шкуру с меня сдерет.

Лукерья и Фрося не могли разгадать, что собирается рассказать Василий.

— Ничего поп, не такой худой человек... — Василий надел шапку, поднялся с табурета. — Одно мне сумнительно: пошто к нему перед самой весной по ночам какие-то мужики тайным делом ездили? Оружие в кошевах привозили. Пошто батюшка пособлял им перетаскивать оружие в подвал, который под колокольней? Я в окошко видел. Когда ночи лунные, все явственно представляется... Не для доброго дела оружие припасено. Соображаю слабой головой — для кулацкого восстания. Не из того ли подвала пуля, которая в Лукерью Егоровну метила?

Лукерья тоже встала. Лицо у нее было белое, мысли путались. Вспомнилось, как Амвросий приходил к отцу, предупредил о кулацком мятеже, передал список главарей. Жаловался на судьбу, на одиночество... Бревна отдал на школу. Теперь от сана отрекся, сказал, что хочет жить честной жизнью. И вдруг...

— Товарищ Коротких, — проговорила она очень тихо. — Ты ошибся, товарищ Коротких. Путаешь чего-то... Не может он в таком деле.

— Гляди, Василий, — чужим голосом сказала Фрося. — Тяжелую вину возводишь.

Василий отступил, перекрестился.

— Спаси господи, страх какой... Пошто не верите? Оружие и по сей день в подвале. Ключ у попа... Какая тут напраслина. Не с крыльями винтовки, не сами прилетели. Не ангелы принесли. — Василий поправил шапку. — Ну, я пойду. Пора мне, корова еще не подоена. Ох, жизня одинокая, бессемейная...

В дверях он остановился, сказал:

— Семеновскими прокламациями народ сомущал батюшка Амвросий. Гидру восхвалял. Те прокламации у него за киотом, с правой стороны. За образом Николая угодника. — Он помялся немного, стащил с головы шапку. — Не по силам мне говорить такое на пастыря нашего. Ох, тяжело... С любовью и верою внимал словам его. Хоть и отрекся он от храма Христова, одной мы с ним православной веры.

Василий низко поклонился.

— Не сказывайте никому, что я вам поведал. Все, как на духу... Не мешкайте, не упустите хитрого ворога, змею подколодную.

Ночью в избе Лукерьи снова состоялось срочное заседание ревкома.

Улусники пригнали табун поутру. Кони были добрые, даже не верилось, что они после долгой зимы. Мужики похлопывали малорослых, гривастых лошадок по крутым бокам, переговаривались:

— Гладкая кобылка. Быдто на одних калачах взросла.

— У бурят кони завсегда справные.

— Первеющее ихнее богатство.

— Вишь, как выходит: самым дорогим поделились.

К мужикам подошел Нефед, спросил закурить. Свернул цыгарку, пыхнул раз-другой, рассмеялся:

— Эва, радость какая: веселися, святая Русь — у бурят кони гладкие! — Он сплюнул, скривил рот — А нам от того что? Да пущай они разом передохнут вместе со своими хозяевами.

— Не заедайся, Нефед, — оборвал его бородатый Ведеркин. — За такую помогу надо в ножки бурятам поклониться.

Нефед расхохотался еще пуще.

— Помога?! А как ты, — спросил он, давясь от смеха, — а как ты на этой кобыле пахать станешь? Она же по-русски не соображает. Ты ей тпру, а она вскачь. Ты ее сюда воротишь, а она эвон куды прет. Ну, чего бельма выкатил? Одно тебе осталось, — Нефед поднял ногу в тяжелом, кованом сапоге, со всей мочи двинул кобылку в бок. — Вот таким манером.

Мужики, которые были там, медленно двинулись на Нефеда. У кого в руках палка, у кого уздечка, у кого ременной кнут... Нефед испуганно попятился, запнулся за камень, упал.

Его били молчком. Нефед открыл рот, чтобы закричать, но не посмел, только застонал, зажал руками голову, спрятал лицо. Мужики опомнились, когда кто-то чужой властно гаркнул:

— Стой! Ума решились!