Михаил Степанов - Ночь умирает с рассветом

— Слышь, жена. Не могут без меня. Все дело у них стало. На поклон пришли, выручай, мол. Придется пособить...

Василий лежал на широкой поповской перине, в голове несвязно плавали клочковатые мысли. Об одном до конца не додумает, на другое переползет. Сначала хорошо представлялось о господе боге: и заступник-то он, и кормилец, и силу дает... Вот, как ловко все устроил господь: полеживает Василий под теплым одеялом, сытый, чистый, добрый... На кухне топочет опухшими ногами молодая жена Антонида. «Ничего, выладится, не навечно такая останется...»

Во дворе мычит своя корова, да поповская с теленком, жует сено Савраска, да раскормленный мерин Амвросия, овец теперь образовалось десяток, под окном кудахчут куры, гогочут гуси... Хозяйство! На солнцепеке сохнет просмоленная лодка, в путину можно кликнуть пайщиков, полсела прибежит! И неводишко есть, и сетишки. В завозне висят на стене новые косы, серпы. Во дворе — малая зимовейка, там столярный верстак, топоры, пилы, рубанки, стамески: отец Амвросий любил в свободное время помахать топором, погонять из-под рубанка пахучую стружку.

Вернулась к Василию настоящая жизнь, испросил ее у бога святыми молитвами, вызвонил на высокой колокольне. «В самое ухо богу стучался, — улыбнулся Василий: — Не позабудь меня, господи! Сделай мне добро, сделай! Услышал всевышний. Велик бог своей милостью».

Тут мысли Василия повернули куда-то в сторону, подумалось: «а что мог сделать бог без меня, сам по себе?» Выходило, что Василий достиг всего только своим умом, своими руками, а господь так, с боку-припеку.

Это были грешные мысли, они пришли первый раз, видно гордыня обуяла Василия, бес вселился... Он торопливо перекрестился: «Верно, что сатана и святых искушает. Без бога кого хочешь и червяк сгложет... Все в мире творится не нашим разумом, божьим судом». Василий сердито погнал мысли на другую дорогу. Стал думать о своем тайном богачестве, которое сокрыто в тайге, между высокими горами, в заветной Никишкиной пади. Ох, сподобиться бы до того места! Летней дороги нет, а надо достигнуть... Золотишко дома иссякло, теперь вон семья, всего идет куда больше. Да и жить можно маленько повольготнее, покупки кое-какие сделать, одежонку там, Антониде на рубахи... Зимой не сходил в тайгу, придется теперь. Дите появится, по рукам-ногам свяжет.

«Антонида завоет, не станет отпускать, ей вот-вот рожать, — Василий заворочался на мягкой перине. — Как ей объяснишь? А никак и не надо, много будет знать, скоро состарится... Скажу, — за попом поехал, в Емелины Ключи, обвенчаемся, да и крестины на носу. Мне деньков восемь хватит все обладить, куда больше?»

Он закрыл глаза, мысленно прошел всю дорогу. «Мысленно оно быстренько делается, а ногами, пойди, потопай, полазай по крутым горам, продерись сквозь трущобу», — с досадой подумал Василий.

Василий, когда являлся в Никишкину падь за золотом, всегда с опаской подходил к Спиридону, который так и истлел незарытый — страх брал прикоснуться к нему. Василий снимал шапку, по-родственному здоровался. Как-то даже поговорил с ним маленько: ну, как, мол, дела, чего нового? Все лежишь, Спиря... Ну, ну... Вроде мое богачество караулишь.

Разговаривал, а у самого мороз по коже...

Из груди у Спиридона торчал кортик — на ручке растопыренный двуглавый орел прилажен. «Надо забрать, — подумал Василий, — все же — офицерский подарок...» Но не смел нагнуться к Спиридону: сквозь истлевшую рубаху у того торчали белые, гладкие ребра. Ветер колыхал высокую, сухую траву, которая летом проросла сквозь Спиридона, сквозь изгнившую одежду... Василий, когда мыл золото, становился лицом к Спиридону, чтобы тот был на глазах. Боялся, что своячок может подкрасться исподтишка, всадить в спину кортик... Спать ложился на другом склоне, ночью вздрагивал, просыпался: слышалось, как осыпаются камни под чьей-то ногой, кто-то тихо, точно зверь, подбирается к добыче

«Нынче надо поболе намыть золотишка, — решил Василий. — Дома так затаю, никто не проведает. Когда еще придется туда сбегать... Кортик свой возьму, не насовсем его Спиридону оставил. Жирно будет, такое подареньице»...

Антонида, когда узнала, что Василий собирается в Емелины Ключи за попом, и верно заплакала. Она боялась оставаться одна: ведь родины чаще всего случаются ночью... Как она будет в пустом доме? Никого не докричишься, хоть помри. Василий попросил Фросину сестренку пожить с Антонидой несколько дней. Та согласилась.

— Не вой, залеточка, не печалься, — успокаивал Антониду Василий. — Не одна будешь. Если чего, Лелька быстроногая, мигом за бабкой слетает. Да ты и до меня додюжишь. Не реви: горьки родины, да забывчивы.

С тем и уехал, Антонида закрыла за ним ворота.

В Густые Сосны понаехали мужики из Красноярова, из Ногон Майлы — строить школу. Филипп Ведеркин сбился с ног, пока устроил их на жительство. Не все ведь по-хорошему... Такие бабы нашлись, язви их — не пускают в избу бурят, и конец. Будто шибко божественные: грех, мол, за одним столом с иноверцами... Ведеркин и ласково, и криком, — ни в какую. Попробовал напустить страху, что ихних детишек не возьмут в школу, а бабы хоть бы что: и не надо, говорят, без вашего букваря проживут... Мы то не подохли без грамоты. Тогда Ведеркин вот что придумал. «Ладно, — сказал, в другой избе бурят устроим, не опечалимся. Но и вы, бабы, не кручиньтесь, когда вам поднесут налог за срыв культурной революции». Тут бабы сразу смякли, побежали во двор помогать бурятам затаскивать в избу пожитки. Вот, какую хитрость измыслил...

Ведеркин явился к Антониде за лесом, который отец Амвросий посулил на новую школу. Она помялась, повздыхала, что Василий заругается, но все же отдала.

Ревком установил, кому работать на постройке, когда приводить лошадей.

И застучали топоры.

В эти дни у Лукерьи грянула большая радость: пришло письмо от родных братьев — Иннокентия и Ивана из Москвы, где они обучаются на военных курсах. Лукерья разволновалась, долго не осмеливалась разорвать конверт — держала письмо перед собой на столе, испуганно глядела на черные почтовые штампы...

— Аж из самой Москвы! Душа замирает...

Наконец, решилась. Письмо было написано чернилами, в два почерка — оба, видать, старались — и Кеха, и Ванюха... Сначала, как и полагается, шли поклоны всем деревенским. «Пишем, Луша, на твое имя, а то батьки однако опять нет дома, который год с винтовкой. И Петька такой же. Ты, сестренка, у нас всему хозяйству голова...» Тут Лукерья всплакнула. Братишки спрашивали как нынче отсеялись, какая в селе жизнь, какая стоит погода. О себе писали, что находятся в кремлевских курсантах, один раз Кеха стоял на часах у кабинета даже самого Владимира Ильича Ленина, а тот будто спросил, из какой он губернии, поинтересовался сибирскими морозами.