Юрий Тубольцев - Тиберий

— Кое-кто, внедренный мною в свиту Агриппины, рассказал, как она воздевала к небу кулаки и восклицала, что теперь у нее руки развязаны, — продолжал Сеян. — А среди матрон, так сказать, второго круга ее сторонников, хитрая женщина, наоборот, ломала комедию, изображая страх. Она утверждала, будто до сих пор Августа сдерживала твой, извини Цезарь, жестокий нрав, а теперь якобы твоя свирепость раскроется во всем своем безобразии и первым делом обрушится на нее.

— Негодяйка! — скрипя зубами от обиды, простонал Тиберий.

— При этом она лукаво просила подружек не распространяться о ее опасениях, отлично зная, что бабская сплетня летит по миру быстрее ветра. "Впрочем, мой Нерон уже повзрослел и в состоянии заступиться за меня перед тираном", — тоном смиренницы добавляла она.

— Вот, эта ехидна и проговорилась! — глухо обрадовался Тиберий. — Нам пора приструнить ее нагленка.

— Мне уже давно докладывали о его проделках, но я молчал, понимая, что он был твоей главной надеждой в качестве преемника… — осторожно начал Сеян.

— Юношей он проявлял хорошие задатки, но злоба матери отравила его душу… — задумчиво произнес Тиберий. — О моя жестокая судьба, на кого мне положиться!

Сеян расправил могучий торс и слегка выпятил нижнюю губу. Но принцепс не мог заметить гордой крутизны груди какого-то всадника, и главный преторианец перешел от пантомимы и мимики к риторике.

— Ты знаешь, Цезарь, что в городе давно муссируются всяческие гороскопы, якобы гласящие, что ты навечно останешься в Кампании, — повел он развернутую речь. — Рим бредит надеждой на нового принцепса. Толпа не терпит постоянства. Агриппина все это трактует в свою пользу и засоряет разным вздором рассудок любимого сынка — к Друзу-то она совсем охладела, увлеченная перспективами Нерона. И вот этот, прости Цезарь, оболтус уже возомнил себя правителем и демонстрирует царский образ жизни.

— А подробнее? — поторопил собеседника уязвленный принцепс.

— Пирует за полночь, развратничает и засыпает прямо в гуще нагих тел. Причем женщины ему уже наскучили — это в его-то возрасте — и он все больше увлекается мужчинами, портит юных и позорится со старшими.

— Какая гнусность!

— Впрочем, я сам факел при нем не держал, так говорят. Может быть, сгущают краски?

— Проверь.

— А еще в цирке и амфитеатре он красуется перед зрителями, подражая отцу, а то и вовсе подавая себя Августом. Заигрывает с толпою, обещает россыпи золота и хлеба, море гладиаторской крови на арене и прочее: все то, что любо грубой черни.

— Ну, за второе мы предать его суду не можем, а вот первое оставлять без внимания нельзя, — подвел черту Тиберий.

"Хорош преемник! А каков он будет, когда дорвется до власти! — то и дело повторял про себя принцепс после разговора с Сеяном. — Нет, такому я не могу отдать государство, не имею права перед предками, тем же Августом, той же Ливией".

Пока Тиберий терзался моральной ответственностью за судьбу Отечества, префект пристально изучал телесные упражнения претен-дента на престол. Проведя развернутое исследование, его агентура подтвердила, что, действительно, не все физиологические отправления Нерона проходят согласно схеме матушки-природы. Сей прискорбный вывод был немедленно доведен до сведения правителя, и Тиберий взялся составлять послание в сенат о деле государственной важности.

Он писал о значении добрых нравов для общества и о том примере, который издавна подавали народу первые люди государства. Украсив текст фамилиями древних героев, славных не только законопроектами и победами на поле брани, но также нравственным поведением в семье, дружеском кругу и на форуме, принцепс на контрасте обрисовал Агриппину и Нерона. Она надменна и злоречива, смущает народ нападками на лидеров сената и демонстративным неприятием проводимой принцепсом политики. А ее сын в предвкушении особого положения в обществе, даруемого ему принадлежностью к семье Цезарей, уже видит себя царем и в своей разнузданности уподобляется восточному деспоту. "Я пытался досрочно приобщить Нерона к государственным делам в надежде, что тем самым вырву его из подчинения строптивой матроны, — писал Тиберий, — и в начале это удавалось. Но мои заботы, связанные со статусом принцепса, не позволяют мне всецело посвятить себя какому-либо одному вопросу. Все доброе в государстве должно утверждаться совместными усилиями. Вы же, отцы-сенаторы, не поддержали меня в этом деле, не уберегли юного Нерона от дурного влияния, не предотвратили его скверных поступков. И теперь этот молодой человек с некогда хорошими задатками, сын славного отца запятнал себя низким пороком и оказался потерянным для государства". Далее он еще несколько раз повторил ту же мысль в других выражениях.

В этом послании Тиберий был многословен, как всегда, когда чувствовал душевный дискомфорт, будто тем самым пытался запутать след мысли, чтобы сбить с толку своего внутреннего цензора. Однако Сеяну письмо понравилось, и он переправил его в сенат.

Курия слушала послание принцепса так, словно это был ультиматум Ганнибала, стоящего с войском жадных наемников у Капенских ворот. Сенаторы боялись даже смотреть друг на друга, страшась выдать взглядом тайные мысли и страхи. "Тиран вознамерился нашими руками расправиться с семейством Германика, — думали они, — а потом нас же и казнит за это. А может быть, он просто проверяет нас? Или в очередной раз пугает Агриппину?" Обращение Тиберия не было однозначным, его намерения не поддавались четкой расшифровке. В этой ситуации как активность, так и бездействие сената могли повлечь трагические последствия.

Когда смолк голос чтеца и страшные слова были завернуты обратно внутрь свитка, в зале еще долго стояла тишина, оглушая несчастных сенаторов. Наконец, некоторые из них посчитали, что настала пора дерзаний, и смело выступили толкователями воли загадочного правителя. Они энергично предлагали "рассмотреть это дело", требовали "не оставлять без внимания этот вопрос", воздавали должное мужеству принцепса, "решительно выступившего против этого порока". Причем до поры до времени не давалось определения "этому вопросу", и речи ораторов, заряжая агрессией зал, не имели направленности. Только тогда, когда Курия возбудилась до предела, прозвучали имена Нерона и Агриппины. И тут, несмотря на серьезную подготовку, сенаторов охватила паника. При виде такой реакции осекся на полуслове запевала активистов Котта Мессалин. Даже столь бывалый и крайне ядовитый обвинитель струсил.

В этой ситуации неожиданно взял на себя инициативу сенатор второго плана Юний Рустик. "Опомнитесь, отцы-сенаторы! — смело, словно ведомый божественным озарением, воскликнул он. — Старик еще, может быть, пожалеет о расправе… — он запнулся, — о нападках на семью Германика! Не предпринимайте непоправимых мер!" Этот призыв, избавленный мутной оболочки лицемерия и потому поражающий кристальной искренностью, произвел на сенаторов сильное впечатление. Кроме того, высказыванию Рустика придавало особое значение то обстоятельство, что он был избран Тиберием для ведения сенатских протоколов, и как его доверенное лицо мог лучше других судить о планах принцепса.