Юрий Тубольцев - Тиберий

— Стоики учат, что мудрецы никогда не меняют своих решений.

— Выше мудрецов стоят боги, — с тяжелой усмешкой пояснил Тиберий. — Я видел сон, в котором мне явился бог и указал обратный путь.

— А как он выглядел? — с озорным блеском в глазах уточнил Калигула.

"Ну и наглец!" — подумал принцепс, а вслух сказал:

— Увы, совсем не так, как ты.

— Значит, я лучше бога! — сострил Калигула. Затем, меняя тему, он со вздохом произнес:

— Жаль, что мы не войдем в Рим. Я так хотел увидеть бабку Антонию, — при этом он зажмурился от удовольствия, представив своих озорных сестричек.

— Можешь проведать Антонию, а потом возвратиться на Капреи, — заметил Тиберий.

— О, нет, Цезарь, я не хочу терять ни дня, оставаясь без попечения твоей мудрости, — отчеканил Гай.

"Ну-ну, попробуй стать хуже, чем я", — подумал Тиберий. После ночного прозрения он уже не чувствовал себя в праве судить Калигулу.

У ворот усадьбы толпился народ, сошедшийся со всей округи, чтобы поглазеть на принцепса. Но угрюмый правитель приказал преторианцам разогнать толпу. Вид людей был ему тягостен, а самому явиться на глаза народу казалось еще страшнее. "Скорее на остров, только там мне место!" — вынес он себе приговор.

В Риме не поняли принцепса: ни того, зачем он прибыл к столице, ни его внезапного ухода. "Наверное, он стыдится собственной порочности, — судачили простолюдины, — боится, что на его поганом челе проступят следы свершенных злодеяний, вот и прячется от людей".

Все это звучало примерно так же, как и раньше, когда плебс брался оценивать принцепса. Но прежде Тиберий с презрением игнорировал мнение агрессивной, но недалекой в своих суждениях толпы, а теперь он поразился народной проницательности.

"Как точно эти темные, незадачливые люди угадали мое внутреннее состояние! — с удивлением и страхом думал Тиберий. — Но они всегда дурно отзывались обо мне, а я стал достойным их поношений только в последние годы. Или нет? Если Сеян смог построить карьеру на моих пороках, то, значит, они всегда были при мне? Но я не давал им волю. В каждом изначально есть добрые семена и сорняки. Почему же сограждане всегда были уверены, что я привержен злу? Почему Сеян сразу увидел во мне негодяя и сумел извлечь из меня таившиеся под замком пороки, а затем воплотить их в политику? Да потому, что он только и мог преуспеть, паразитируя на моих слабостях и недостатках! Выходит, если б не было Сеяна, то все, что есть во мне дурного, не увидело бы свет? В ком-то пороки вскрываются золотом или вином, а для меня отмычкой стал слишком исполнительный префект. И плебс, сходя с ума от безделья и жестоких развлечений, искал во мне только плохое, чтобы свалить на меня недовольство собственной ничтожной жизнью. Получается, виноваты Сеян и народ, а не я? А кто повинен в пьянстве: вино или тот, кто его поглощает? Пожалуй, виновата жизнь, которая заставляет нас не просто пить вино, а напиваться допьяна!

Все хотели видеть меня негодяем, и я стал таковым, потому что в качестве негодяя мне было проще добиться успеха в их мире!

Эти мысли сродни танталовым мученьям: сколько ни страдай, испить истины не доведется! Скорее бы на остров, к одинокой скале, в чистую прохладу "Голубого грота", а заодно и в грязь подземных оргий, к Цезониевым красоткам!"

Возвратившись на Капреи, Тиберий стал жить затворником с отвращением к людям и с презрением к самому себе.

А в Риме все так же лютовали доносчики, действовавшие по принципу "обвини соседа или он обвинит тебя". Уже и консулы упрекали друг друга в пособничестве Сеяну. Столичные склоки докатывались до маленького скалистого острова и беспокоили впавшего в спячку принцепса. Тогда он выползал на поверхность, как потревоженный медведь из берлоги, и вершил очередные расправы.

Ненависть Тиберия к согражданам в результате всего пережитого ничуть не уменьшилась, но утрата самоуважения наложила отпечаток на его поведение. Иногда он чувствовал себя недостойным судить других, а в иных случаях, наоборот, свирепствовал хуже прежнего. В этих ситуациях он рычал, издеваясь над жертвами: "Вы сами сделали меня таким. Из-за подобных вам я ненавижу весь род людской".

К тому времени доносчики уже растерзали легкодоступную добычу и принялись друг за друга. Эти волчьи свары пришли на смену битвам былых эпох. Они так же губили людей, только славы никому не приносили, зато приводили к чьему-то обогащению.

Один из самых преуспевающих обвинителей Котта Мессалин стяжал на казнях соотечественников столь великое богатство, что у его коллег-соперников по ремеслу слюнки текли от зависти. Однако избалованный успехом Мессалин уже никого не боялся и задирался с первыми людьми государства. "Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой Тиберушка", — заявлял он на дружеских пирушках. Позволял он себе и другие насмешки над принцепсом и членами его фамилии. Упоенный своим риторическим могуществом, Мессалин забыл, что, хотя дружеские обеды сохранились, друзья как человеческий вид давно вымерли. Его окружали жадные уши, завидущие глаза, льстивые уста, ненавидящие души и хитрые мозги. В общем, все вокруг Мессалина были такими же Мессалинами.

Поэтому вскоре его привлекли к суду именно за оскорбление чести семьи принцепса, в частности, за выпады против Калигулы, которого он уличал в "пятнающем мужчину разврате". Тогда Мессалин вспомнил о своем "Тиберушке" и обратился к нему с жалобой на гонения сенаторов.

Прочитав его письмо, принцепс презрительно скривился. "Там все то же, — подумал он. — Как им не прискучит эта мышиная возня? Как они могут жить в такой гнилой атмосфере? Впрочем, они и не живут, а постоянно грызутся. Сколь ничтожны их страсти и желанья!"

"Что вам писать, почтенные отцы-сенаторы? — начал Тиберий послание в сенат по делу Мессалина. — Как писать и о чем в настоящее время вообще не писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погибну еще худшей смертью, чем погибаю вот уже много дней". Далее он попытался намекнуть сенаторам, что у них есть много реальных проблем, поэтому не стоит выдумывать искусственные. Мессалин был охарактеризован им как человек, делами на благо государства заслуживший достаточное доверие, чтобы не судить его на основании пустых слов. "Не следует превращать в преступление бесхитростную застольную болтовню", — закончил он.

После этого письма сенаторы оставили Мессалина в покое, зато основательно принялись обсуждать самого принцепса. Первые строки его послания поразили искушенную в лицемерии публику своей откровенностью.

"Тиран обнажил подлое нутро, и весь мир увидел его поганую душу!" — раздавалось в светских салонах и богатых триклиниях, а затем подхватывалось форумом. "Капрейский палач проговорился! — торжествовал плебс. — Теперь его можно казнить на основании собственного признания!"