Владимир Голяховский - Крушение надежд

Когда он впервые увидел Марию, она была студенткой медицинского института, казалась ему девчонкой — на восемь лет моложе него. Он долго не решался не только поцеловать, а даже коснуться ее. В конце концов она задиристо спросила его: «А вам никогда не хочется поцеловать меня?» И от того первого поцелуя у обоих закружилась голова, и они, как пьяные, пошли в его комнату в общежитии. И уже больше не разлучались, пока его не арестовали в 1938-м…

На шестнадцать лет лишили их молодой любви, вырвали, отняли у них радость молодости. А когда досталась им любовь стариков, то и ее было отпущено всего на восемь лет, почти на мгновение… Тоска по Марии была глубже и горше, чем та, которую Павел переживал в лагере, там была все-таки слабая надежда когда-нибудь увидеться, снова быть вместе, если выживешь… Да, если выживешь… Но теперь нет ее жизни, надежды нет… Вдовец! Он часами сидел в спальне, тихо плакал и повторял про себя строки из сонета Шекспира:

Тоска!.. Как хорошо, что она оставила ему Лилю. Лиля — лучшая память о ней.

А Лиля сидела в своей комнате, заботливо приготовленной для нее Марией, и тоже лила слезы по матери. У нее было двойное горе: она навсегда лишилась материнской любви и лишилась супружеских уз, может быть, тоже навсегда.

И всего-то их с Влатко любви было пять лет, пять лет молодого упоения друг другом. Молодая любовь беззаветна, сначала они принадлежали только друг другу, на них лавиной катилось счастье. Потом появился сын, сыночек, Лешка. Они склонялись над его кроваткой, касаясь друг друга головами, он улыбался и тянул к ним ручки. Это уже была любовь втроем. До самого ареста Влатко она не представляла себе, как бы она жила без него. И вот порвалась и эта связь.

Теперь Лешка растет без отца, остался без мужского влияния. И еще долго объяснить ему ничего будет нельзя, пока не подрастет и не сможет понять. Теперь не стоит говорить ему про Албанию, чтобы он не задавал лишних вопросов и не рассказывал по-детски наивно, что его отец албанец, что сам он родился в Албании, то есть во враждебной Советскому Союзу стране.

Лиля страдала еще и оттого, что чувствовала себя виноватой перед родителями, особенно перед мамой. Мама с таким трудом вырастила ее, а она не послушала ее совета, бросила и уехала. А что вышло? Только горе для нее самой и для бедной мамы.

Павел ни словом не напоминал Лиле об их несогласии на ее отъезд. Но сама она постоянно вспоминала прежние их беседы и однажды сказала:

— Я знаю, что была дурой, не верила вам с мамой. Знаешь, теперь я иногда вспоминаю, что, когда министр Шепилов разрешил дать мне заграничный паспорт, он сказал что-то о помощи Албании. А ты после этого спросил у меня: «Он не говорил, какая помощь? Может быть, военная?» Тогда я не поняла смысла твоего вопроса и сказала, что это помощь для улучшения жизни в Албании. И еще добавила, что вы приедете нас навещать и увидите, как Албания процветает с помощью Советского Союза. Только теперь мне стало ясно, что ты тогда имел в виду. Да, вот какая это оказалась помощь. Она сыграла роковую роль в нашей с Влатко совместной жизни. Мы ее потеряли, нашу жизнь. Влатко томится в тюрьме, а я еле вырвалась и осталась одна.

Павел грустно посмотрел и ничего не ответил — слишком много оказалось потерь. Он потерял жену и брата, Лиля потеряла мужа, Августа потеряла мужа. Началась в его жизни полоса потерь, которая сопровождает старость каждого человека. Что было об этом говорить? Все уже в прошлом.

В грустные часы воспоминаний и размышлений их старый верный друг Нюша брала Лешку и уводила гулять во двор, там он играл с детьми и катался на трехколесном велосипеде. Нюша тоже изменилась, сильно одряхлела. Когда-то Мария говорила про нее: «Нюша может передвинуть дом». А сама Нюша заявляла: «Если я за день не наломаюсь, то не могу заснуть». Теперь она уже не могла работать, как прежде, и собралась вернуться в свою деревню:

— Поеду восвояси помирать пора.

Павел и Лиля не хотели ее отпускать:

— Что вы, Нюша! Мы ведь с вами одна семья, живите с нами.

— Нет, не хочу быть вам обузой. А тебе, касатка, на прощанье напомню. Когда ты собралась уезжать, отец-то был против и был прав. Я упреждала тебя: «Не послушаешь отца — не будет тебе счастья».

— Помню я, помню. Это были пророческие слова. Тогда я не понимала, глупая была.

— Ну, коли помнишь, опять скажу: слушай отца, и все у тебя в жизни наладится.

Жизнь приходилось начинать сначала. Лиля грустно бродила по комнатам родительской квартиры и везде находила следы маминой заботливости, мама все приготовила для нее с сыном, а сама ушла… Лиля касалась вещей, вспоминала маму, кляла себя и плакала. А Павел и Нюша тихо провожали ее глазами.

На похороны Марии пришли два бывших сокурсника Лили Римма Азарова и Рупик Лузаник. Но Лиля в тот момент была в таком подавленном состоянии, что никого не замечала, слишком большое горе обрушилось на нее.

Через несколько дней она случайно встретила Римму возле дома, та шла с работы, они столкнулись, и обе обрадовались:

— Лилька, я еще раз хочу сказать, как сочувствую твоей потере. Твоя мама была необыкновенная женщина.

— Спасибо, Риммочка. Я знаю, что ты хороший дружочек.

— Ну а как ты, отходишь понемногу?

— Отхожу, понемногу отхожу.

— Как я рада видеть тебя опять! Когда произошел разрыв с Албанией, мы все так боялись за тебя.

— Да, это было страшно. Мы с Лешкой, сыночком, едва вырвались.

Римма спросила тихо:

— А что с Влатко?

— Арестован он, в тюрьме. — У Лили сразу на глаза навернулись слезы. — Арестовали всех албанцев, кто работал в России. И его забрали.

— Есть о нем какие-нибудь сведения?

— Никаких. Это так же ужасно, как было здесь при Сталине. Даже еще хуже. Я теперь одна, Риммочка, одна.

— Бедная ты моя, бедная. — Римма обняла Лилю. — Так все у тебя хорошо начиналось, так прекрасно складывалось! Но все-таки у тебя есть сын.

— Да, Лешка, скоро пять лет. Устраиваем в детский сад. А ты как? Расскажи о себе.

То и дело к Римме подходили жительницы кооператива, жены писателей, с интересом рассматривали новенькую, Лилю, заговаривали, мешали. Римма оглянулась вокруг:

— Здесь в писательских домах меня все знают, неудобно на улице разговаривать. Это замкнутый круг, муравейник какой-то, сплетни, склоки. Уйдем отсюда, поговорим.

Они уселись за столик в кафе по соседству, Римма заказала кофе и пирожные. Лиля вспомнила, как много лет назад, когда они были еще студентками, Римма вот так же привела ее в кафе-мороженое, и это стало началом их дружбы. Теперь она рассматривала подругу: Римма все еще оставалась привлекательной, хотя пополнела, под кофточкой вырисовывались выпирающие бока, а возле глаз и губ появились морщинки. Лиля подумала: «Началась упорная работа безжалостного времени — над ней, и надо мной тоже». Выглядела Римма настоящей матроной: дорогой костюм, богатые украшения на запястьях, пальцах, шее и в ушах. Она заметила, что Лиля ее рассматривает: