Владимир Голяховский - Крушение надежд

— Куда это ты привез меня? — удивленно спросила Лиля.

Вместо ответа он вдруг крепко обнял ее и стал целовать в щеки, в шею.

— Евсей, что ты делаешь?.. Нет!.. Не надо… Пусти меня!

Лиля старалась вырваться, но он продолжал обнимать и целовать ее все более страстно, их губы слились. Лиля все же приготовилась вырваться из машины. Евсей нажал какой-то рычаг сбоку, спинка сидения откинулась назад, и они вдруг оказались лежащими рядом. Он прижал ее к себе правой рукой, жарче и жарче целовал и водил по телу Лили свободной левой рукой:

— Евсей, не надо… нет… я не хочу… ты с ума сошел… отпусти меня… — Лиля пыталась оттолкнуть его, но ее руки были зажаты. Оба тяжело дышали, он не останавливался в пылу желания, закрыл ее рот горячим поцелуем, продел руку под юбку, гладил ее между ногами, стараясь возбудить в ней ответное желание. Что ей было делать? Стиснутая, она еще успела с трудом сказать:

— Ты хочешь меня изнасиловать? — И почувствовала, как он стаскивает с нее белье…

Лиля давно не испытывала прилива страсти и тосковала об этом. Она отворачивалась, сердито и пристально смотрела на мужчину. А он двигался на ней в своем ритме, разводил рукой ее ноги, проникал в нее, и уже поздно было сопротивляться. Скоро возбуждение передалось и ей, сначала нехотя, потом все больше и больше она поддавалась его движениям и сквозь зубы стонала от давно не испытанного наслаждения…

Они лежали радом. Никогда Лиля не думала, что кто-то может ее изнасиловать.

— Ты заманил меня, чтобы изнасиловать, — сказала она.

— Не сердись. Я давно хотел тебя. Когда ты проходила мимо, я смотрел на тебя, и мне так тебя хотелось, что от возбуждения голова кружилась. Я не мог избавиться от желания.

— А меня ты спросил, чувствовала ли я такое желание?

— Ну, не сердись. Я думал, нам обоим будет приятно.

— Я сержусь на себя, зачем я, дура, поехала с тобой?

— Но ведь тебе тоже было хорошо со мной? Ведь было?..

Она видела, что он расстроился, и немного смягчилась:

— Ну да, было, конечно. Ты заставил меня насильно.

— Я думал, что ты тоже хочешь.

— Ты, значит, думал о моих желаниях…

— Ну, да, ты ведь одна, без мужа.

— Ах, вот оно что! Да, без мужа. Поэтому ты заставил меня? Думал, что я легкая жертва? Да, я мучаюсь одна, как все одинокие женщины. Но мне стыдно, что меня изнасиловали. Теперь ты будешь хвастаться другим: «Я ее трахнул». Будешь ведь?

— Не буду… — У Евсея было такое жалобное выражение лица, что Лиля невольно улыбнулась.

— Обещай, что никому об этом не скажешь. Обещаешь?

Он обнял ее и опять приник к ней, зажал рот поцелуем:

— Обещаю, обещаю, обещаю… Можно мне исправить свою вину?

На этот раз она не сопротивлялась.

Самые большие перемены Лиля нашла в Ане Альтман: из тихого, молчаливого и безобидного существа, каковым она была в студенческие годы, Аня превратилась в энергичную, смелую и решительную женщину. Теперь она громким командным голосом оспаривала в разговорах, особенно на собраниях, все, что считала неправильным и несправедливым. Лиле она сказал так:

— Я стала борцом за справедливость. Три года отработала в Серпухове, вернулась в Москву, познакомилась с очень интересными людьми. Их называют диссидентами. И я стала диссиденткой.

Лиля поразилась:

— Аня, кто это, диссиденты? Я раньше не слышала о них ничего.

— Диссиденты — это люди, несогласные с общественными порядками, инакомыслящие, правозащитники. Мы за открытую печать, мы протестуем против цензуры, против репрессий и арестов за критику режима. Мы боремся против трех принципов советского социализма: ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. Я хочу все видеть, все слышать и обо всем говорить, и говорить громко.

— Вы идете против государства?

— Не против, но мы добиваемся справедливости в государственном строе. Наше движение только зарождается, но в нем уже лидируют группы еврейских интеллигентов. Мы боремся еще и против антисемитизма.

— Аня, но это же опасно, за это могут арестовать.

— Могут. К этому надо быть готовым.

— Аня, а как это произошло с тобой, что случилось?

— Что произошло? — Аня нахмурилась, опустила голову. — Я не люблю вспоминать, но скажу тебе. Помнишь, после окончания института распределительная комиссия посылала меня работать в Магадан, но потом поменяли назначение на Серпухов?

— Да, я помню. Ты расстраивалась, мы не понимали, почему ты с нами не встречалась.

— От стыда и обиды. Та сволочь, замминистра Виноградов, изнасиловал меня в своем кабинете, а потом переписал направление.

Лиля вспомнила свой эпизод с Евсеем. Это, конечно, не то же самое, но она хорошо представила, как горько было бедной Ане. А та продолжала:

— Тогда я никому не могла об этом сказать, мне было больно и стыдно. Я и теперь рассказываю тебе только как близкой подруге. А знаешь, почему он посмел сделать это со мной? Потому, что я была беззащитная еврейка. Да, да, он не боялся, что я пожалуюсь, расскажу, еврейке никто бы не поверил. Я так страдала! Но я поклялась себе, что отомщу ему и буду бороться со всеми антисемитами. Чего им бояться, этим антисемитам? На стороне евреев нет законов, а у них поддержка миллионов других антисемитов.

— Но из-за этой борьбы за справедливость тебя все-таки могут выслать в тот же Магадан.

— Очень может быть. Тогда мне было страшно уезжать туда, но теперь я к этому готова.

Как-то раз Аня отвела Лилю в сторонку и тихо сказала:

— Мне надо срочно съездить в Ленинград, а у меня дежурство в приемном. Сможешь меня заменить? А я возьму твое, когда вернусь.

Они сверили дни по расписанию и поменялись дежурствами. Лиля поинтересовалась:

— Зачем так срочно в Ленинград, любовник позвал?

— Нет, — усмехнулась Аня, — любовник у меня в Москве. Там совсем другое, затевают суд над одним молодым поэтом. Моя знакомая хочет записать протокол суда для самиздата, а я буду ей помогать.

— Какой поэт, тоже диссидент? — спросила Лиля.

— Нет, он не диссидент, просто талантливый еврейский парень Иосиф Бродский. Пишет хорошие стихи, а его за это собрались судить.

— Он действительно хороший поэт?

— Сама не знаю. Говорят, что Анна Ахматова считает его большим талантом.

— Ну, если сама Ахматова, значит, это так и есть. А зачем нужен этот протокол суда?

— Бродского хотят несправедливо обвинить в тунеядстве, протокол нужен, чтобы предать гласности всю несправедливость суда. Для таких записей я и выучила стенографию. Мы запишем все обвинения и показания свидетелей, а потом напечатаем в самиздате.

— В самиздате? А это что такое?

— Ты, Лилька, совсем темная, ничего не знаешь.

— Я ведь долго жила вне Союза, у нас в Албании ничего этого не было.