Владимир Голяховский - Крушение надежд

Ефим смотрел на него, взвешивал, что сказать:

— Это очень личное дело, еще более личное, чем желание уехать в Израиль или в Америку. Помнишь, мы с тобой как-то раз обсуждали вопросы религиозности? Это было в Петрозаводске, когда ты узнал, что твоя безногая пациентка, польская девушка Женя, верующая католичка. Ты тогда удивлялся ее религиозности.

— Я помню, меня поразило, что эта изуродованная жизнью молодая женщина оставалась глубоко верующей. Безногая калека, она верила в Бога и молилась. Тогда я не мог ее понять и вообще не мог понять, как современный интеллигентный человек может верить в существование Бога-творца. Теперь я думаю по-другому — я сам в это поверил. Тебе не кажется это странным?

Ефим, будучи старше и опытней, сказал:

— Мой старый дед был раввином, и меня растили в еврейской вере. Это потом я отошел от нее. Я тебе так скажу: вера для людей — это их моральное утешение. У религии с самого ее зарождения была одна функция — моральная. Все религии мира всегда поддерживали мораль общества. Правда, некоторых вера доводит до фанатизма. Но и в наше время люди находят в религии моральную поддержку. И образованные люди тоже.

— Да, но тебе, например, религия не нужна, ты говорил мне словами Гете, что у тебя вместо веры есть наука и искусство.

— Как тебе сказать? В Творца я не верю. Я много читал как врач-патолог, я знаю сложное устройство мира до самого клеточного уровня. Это верно, наука и искусство заменяют мне веру в Бога. Но это мое индивидуальное качество.

Они вышли в морозную ночь, на темную улицу, прошлись при свете фонарей до троллейбусной остановки на Ленинградском шоссе, стояли на остановке одни и продолжали разговор. Рупик тихо сказал:

— Я не хотел говорить при Соне: я очень боюсь отказа.

— Не мучь себя, все будет в порядке. Почему тебе могут отказать? За тобой нет никаких секретов.

— Но у Сони был секретный допуск.

— Ну, это был всего-навсего допуск третьей категории, самой ничтожной, да и то уже давно.

Подошел троллейбус, Ефим обнял Рупика, шепнул:

— Что ж, дорогой, как издревле говорили евреи: на будущий год в Иерусалиме. — И вошел внутрь.

Дверь за ним закрылась. Рупик смотрел вслед, пока снежная поземка не скрыла троллейбус с глаз.

Разрешение на получение выездной визы все не приходило, Рупик нервничал, Соня уже несколько раз пыталась узнать ответ и позвонила в ОВИР. Женский голос отвечал сухо, канцелярским тоном:

— Решение еще не поступило. Когда будет, сообщим в письменном виде. Не звоните больше.

Соня умоляюще сказала:

— Но понимаете, нам ведь плохо…

— Вот уедете в свой Израиль, там вам будет хорошо. — И трубку бросили.

Через две недели пришло письмо-извещение из ОВИРа. Дрожащими руками Рупик разорвал конверт: «В разрешении на выезд в Израиль отказано».

Рупик окаменел — все пропало! Неужели все пропало? Он стоял, поднеся кулак ко рту и прикусив сжатые пальцы, чтобы не застонать от ужаса. Соня почувствовала, подскочила к нему сзади, заглянула в письмо из-за его плеча — и зарыдала. Минуту спустя он постарался взять себя в руки, обнял ее, гладил по голове и думал: «Ну, что ж, наверное, это еще одно испытание, которое Бог посылает мне. Ведь есть в Библии легенда об испытаниях, которые Бог насылал на Иова по наущению сатаны. Сатана — это Советская власть коммунистов в России. И какие только тяжкие испытания Бог не насылал на него — Иов оставался тверд в своей вере в Него. Он все выдерживал безропотно и был в конце концов вознагражден за такую твердость веры. И я должен выдержать Его испытание. Все равно будет мне искупление от моего Бога».

Рупик еще не знал, как много испытаний впереди приготовил ему его Бог.

Подходил Новый год, в московском Доме литераторов готовился традиционный новогодний бал. Каждый член Союза писателей мог заплатить за стол на восемь человек и пригласить гостей.

Алеша Гинзбург сказал Лиле:

— Пойдем на бал. Я чувствую, что это, может быть, мой последний праздник там.

Лиля переживала из-за того, что над мужем нависли тучи за участие в «Метрополе». Союз писателей проводил карательные меры, нескольких участников исключили из Союза, большинство авторов попали под негласный запрет. Тревоги Лили были еще больше связаны с тем, что Алеша уже много лет публиковал в самиздате политические эпиграммы, хоть и анонимно. Это могло открыться и было значительно более опасно, его могли арестовать, как многих диссидентов. Поэтому настроение у Лили было тревожное, для веселья места в душе не оставалось. Но если он считает это своим последним праздником в клубе, она будет рядом.

— Тебе хочется? Я согласна. Надо только подобрать свою компанию за столом, не хочу сидеть с писателями, которых не люблю и не уважаю.

Алеша был благодарен ей, обрадовался и сразу позвонил ближайшим друзьям — Моне Генделю и Мише Цалюку:

— Приходите, будет концерт Булата Окуджавы и Володи Высоцкого. Потом застолье.

Ребята с радостью согласились. Для полного стола надо было добрать еще одну пару. Лиля предложила позвать Рупика Лузаника с Соней:

— У них очень напряженное время, они подали заявление на выезд в Израиль и ждут разрешения. Надо их развлечь.

Рупику она позвонила сама. Он, как обычно, начал вздыхать:

— Ой, ой, на новогодний бал? Спасибо, конечно…

Ей показалось, что вздыхал он как-то особенно грустно, голос у него был слабый, она насторожилась, ждала. Помолчав и повздыхав, он добавил:

— Понимаешь, настроение у нас с Соней не праздничное… я тебе еще не говорил, мы получили отказ на выезд в Израиль.

Лиля просто обомлела от новости, растерялась:

— Рупик, я не знала. Очень сочувствую. Но почему, почему?

— Почему? Они никогда не говорят почему. Просто отказывают, и все.

— Что же теперь будет?

Он тяжело вздохнул:

— Будем снова подавать заявление через полгода. По правилам это можно.

Ей стало отчаянно горько за него и еще больше захотелось хоть как-то ободрить:

— Но, может быть, в компании вы хоть ненадолго отвлечетесь. Будут только друзья.

— Ой-ой, Лиля, ты добрая душа. Ведь многие люди отошли от нас, как только мы подали заявление на эмиграцию, испугались, чтобы их тоже не заподозрили агенты КГБ. Но боюсь, что мы с Соней будем портить вам настроение за столом.

— Рупик, что ты говоришь! Мы будем счастливы просто посидеть с вами.

— Я поговорю с Соней… мы подумаем…

Оставалось только внести деньги за всех, но за две недели до Нового года Алешу вызвал к себе первый секретарь московского отделения правления Союза писателей Феликс Кузнецов.

Алеша сразу сказал Лиле:

— Раньше он меня не вызывал, встречались просто как знакомые. Вот это и есть начало конца.