Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

— Товарищ капитан! — обратился он к Сербинову после очередной неудачи. — Не могу больше! Трясет всего, честное слово! Или разрешите мне застрелить его, или передайте дело кому другому. Сколько ни бьюсь — все без толку. Крепкий, гад… бугай… Надо мной уже насмешничать стали, честное слово, — добавил он слезливо.

— Кто насмешничает? — встрепенулся Сербинов. — Кто конкретно?

— Да хоть Березкин, например, — назвал Фонштейн первого, кто пришел на ум. — Нет бы помочь, так он хаханьки устраивает!

— Березкин? — удивился Сербинов. — Вот те на! От кого другого, а от Березкина не ожидал. — Сербинов позвонил в дежурную часть: — Ну-ка, Березкина ко мне! Быстро! — крикнул в трубку, а Фонштейну кивнул на дверь: — Иди, встречай в коридоре.

Минут через двадцать на этаже появился запыхавшийся Березкин.

— Что случилось? — спросил, растерянно озираясь. — Чего он лютует?

— Кто? — притворился Фонштейн несведущим.

— Сербинов, кто ж еще?

— Не знаю. Пойдем, поддержу, в случае чего…

— Ты где болтаешься? — набросился Сербинов на Березкина, как только тот переступил порог кабинета. — Полдня ищу, не могу найти! Тебя что, приковывать к столу наручниками? Где был?

— Так… у себя, — удивился Березкин. — На Красной, три. Как передали, что нужно к вам, так сразу и сорвался.

— Оно и видно, что сорвался! Для такого кобеля до управления пять минут ходу. А ты сколько времени потратил? Полчаса! Будешь так работать — выгоню к чертовой матери — из органов… Почему у тебя Воронов до сих пор не в сознанке?

— Я им не занимаюсь. Шашкин поручил его Фонштейну и приказал мне не вмешиваться.

— А ты и рад стараться… Видал, какой индивидуалист сыскался! Сейчас же прими дело к своему производству! Немедленно! И чтобы не позже середины октября подготовил его на ВК. Понял?

— А Фонштейн? — обиделся Березкин.

— У Фонштейна без этой мелочевки дел хватает! Взяли моду: как тянет человек, так его нагружают и нагружают.

— Хорошо, я приму, — Березкин злобно посмотрел на Фонштейна. — Как прикажете. Только менять коней на переправе — оно, знаете, как-то не того…

— Иди, Фонштейн, передай Березкину дело. Растолкуй, что и как. Менять коней на переправе… Ишь, куда понесло! — сказал Сербинов и криво усмехнулся.

Почти две недели Осипов отлеживался в «своей» одиночке. Почти ежедневно к нему приходил тюремный врач, молча брал руку, шевеля губами, отсчитывал пульс, жесткими пальцами выворачивал веки, прощупывал голову, живот, ребра, позвоночник.

— Здесь болит?

— Да.

— А здесь?

— Очень.

— Вот так?

— Больно.

— Да-а, — доктор втягивал губы, прижимая к зубам, — дело серьезное, придется полежать. От меня, правда, требуют заключение, что ты здоров, но как же я… Нет, я не могу. Клятва Гиппократа и прочее… Я же человек гуманной профессии. Нет, голубчик, полежите, отдохните, наберитесь сил… Вы же продолжаете бороться?

— Не знаю, на сколько меня хватит.

— Да хватит ли? — усомнился доктор. — Зря измываетесь над собой, голубчик. Занятие бессмысленное и вредное. Никого… Нет, никого не могу назвать, кто бы выстоял и победил. Все в конце концов уступали напору. Уступите им, голубчик, пропади они пропадом. Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук.

— Я не собираюсь пока умирать, — слабо возразил Осипов.

— Сие зависит не от вас. Эта стая не щадит никого.

После ухода доктора в камеру бросили окровавленного человека. Он бредил, звал на помощь, стонал и плакал. Пальцы левой руки были без ногтей, свежие раны пузырились кровью. Осипов с ужасом смотрел на вздрагивающее тело несчастного и пальцы его левой руки пронзило острой болью. «Как же так, — думал он, наполняясь ужасом, — к чему мы идем? Где же надзирающий прокурор? Где партия? Почему допускают такое? Газеты пестрят информацией о судах и казнях, радио то и дело сообщает о новых разоблачениях, кинохроника показывает многотысячные митинги, на которых клеймят позором врагов народа. Что происходит?

Снова зазвякали запоры, дверь открылась, вошли гэбэшники, доставившие в камеру истерзанного человека.

— Вы Осипов? — спросили доброжелательно.

— Да.

— Ошиблись дверью, — бросили на ходу, взяли незнакомца под мышки и выволокли в коридор.

Беседа с доктором и вид искалеченного пытками человека растревожили Осипова и он долго не мог успокоиться: то он вскрикивал от боли в левой руке — ему казалось, что у него тоже сорваны ногти, то сверлила мозг оброненная доктором фраза: «Уступите им, пропади они пропадом!» И во сне он изнемогал от отчаянья, ходил за Безруковым и просил дать возможность подписать показания, а тот убегал, фыркал и взбрыкивал радостным жеребенком, и хохотал безумолчно и неприлично.

На следующий день к нему подселили новичка — мужчину его возраста, назвавшегося при знакомстве заместителем директора мясокомбината из Новороссийска. Осипов обрадовался: вдвоем легче коротать тягучие дни ожидания.

Расстелив на жестком цементном полу замызганный тюремный матрац, небрежно брошенный надзирателем, Иван Сергеевич — так он отрекомендовался Осипову, прилег, подложил руки под голову и затих, уставившись на маленькое окошко под потолком, забранное густой решеткой из толстых металлических прутьев. Видно, думы томили душу; он стал вздыхать, переворачиваться с боку на бок, потом резко приподнявшись, завернул часть матраца, прислонив ее к стене и сел, навалившись на нее спиной.

— Черт-те что, — сказал с горечью, не глядя на Осипова. — За последние пять лет — третий арест.

— За что, если не секрет? — заинтересованно спросил Осипов.

— Не секрет. Первые два раза за принадлежность к троцкистской организации. Сейчас шьют вредительство, шпионаж, подготовку террористических актов.

— И что, — за троцкизм были сроки?

— Первый раз выкрутился. Второй раз дали пятерку, но через полгода отпустили.

— Обжаловал?

— Да. Обращался с письмом в ЦК. Разобрались, освободили. И вот сейчас… Говорят, жутко бьют?

— Бьют, — подтвердил Осипов, — жестоко и безрассудно.

Я не выдержу. Не переношу боли. У меня повышенное восприятие. Подпишу все, что потребуют, потом буду разбираться. Здесь истину не уважают, в суде — тоже. Лучший выход — жалоба в ЦК или Верховный Совет. Там разберутся. А здесь… Будешь сопротивляться — искалечат, а потом все равно своего добьются. В прошлом году со мной по делу проходил друг детства. Все отрицал начисто, прошел все муки ада, выдержал, ничего не признал. Чего добился? Как и мне дали пятерку, как и меня потом освободили, но… он вернулся домой калекой.

«Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук», — вспомнил Осипов наставления доктора.

— Да, да! — сказал он вслух. — Вы правы: приговор — не конец света.