Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

— На очной ставке Лаврушин заявил, что участником правотроцкистской организации вы являетесь с двадцать седьмого года и завербованы Мироновым и Крафтом. Вы утверждаете, что вас вовлек Лаврушин, и не в двадцать седьмом, а в тридцать шестом. Чем объяснить такой разброс во времени?

— На очной ставке Лаврушин показал неправду. Предполагаю, что им руководило стремление снять с себя ответственность за мою вербовку. Кроме того, и думаю, что это главная причина, Лаврушин умышленно запутал следствие, оставив для себя лазейку, чтобы в суде отказаться от данных показаний и заявить, что следствие дело против него сфальсифицировало, а он подписал показания под пыткой.

— Доказательства! — побагровел следователь.

— Я ж не настаиваю на этой версии, это лишь мое предположение, — наслаждался Сербинов произведенным эффектом.

— Доказательства, или…

— Пожалуйста, пожалуйста. Разве я против? Пожалуйста! Подтвердить свои предположения я попытаюсь следующими фактами: Лаврушин показывает, что я участник организации с двадцать седьмого года и вовлечен в нее Крафтом и Мироновым. Можно сопоставить: я приехал во Владикавказ в конце двадцать шестого, а уже в середине двадцать седьмого Крафт и Миронов оттуда уехали. Переехал с Мироновым на новую работу и Лаврушин. Ни Крафта, ни Миронова я до приезда во Владикавказ не знал. Случилось так, что у меня с Крафтом на личной почве сложились очень скверные отношения, о чем знали все. До вербовки ли тут? В тридцать первом Крафт умер. Лаврушин, давая лживые показания, это учел: на покойников ссылаться в таких случаях весьма удобно. Далее. Лаврушин отмечает, что в интересах организации я сохранял основные кадры буржуазных националистов Ингушетии и Осетии и давал возможность зародиться и разрастись северокавказскому троцкистскому центру. Эта ложь опровергается следующими фактами: по прибытии во Владикавказ я немедленно создал агентуру по троцкистам и с ее помощью вскрыл северокавказский краевой нелегальный троцкистский центр, чего раньше краевым аппаратом сделано не было. И последнее, на что особенно нажимал Лаврушин, — о моей связи с буржуазными националистами Осетии и Ингушетии, в частности, с бывшим помощником начальника Владикавказского Объединенного отдела ОГПУ Хапаевым. Это уж не лезет ни в какие ворота. Ведь именно через Хапаева, на которого я вполне обоснованно завел агентурную разработку, были вскрыты подпольные буржуазные националистические организации. Правда, эта разработка стала моей лебединой песней во Владикавказе, так как Хапаев, совершенно случайно наткнувшись в машбюро на печатавшийся о нем документ, так зажал меня, что мне пришлось бежать из Владикавказа. Я думаю, что именно эти доводы Лаврушин намеревался привести в суде, отказываясь от своих прежних показаний, и нанести по следствию весьма ощутимый удар.

Сербинов исчерпал свою доказательную базу и замолчал. Молчал и следователь, размышляя над услышанным. Понимает ли Сербинов, какую неоценимую услугу оказал следствию, разоблачив намерения Лаврушина? Вряд ли. Цель его откровения наверняка не в том, чтобы вывести из-под удара следствие. Это месть Лаврушину, предавшему его — Сербинова. Да. Жаль, что врага народа нельзя представить к правительственной награде за оказанную услугу.

— Охарактеризуйте Бранденбурга, — сказал он тихо, тяготясь затянувшейся паузой. — Только не так пространно, как о своих победах над буржуазно-националистическими элементами Владикавказа.

— Бранденбург — начальник Кисловодского ГО НКВД, немец по национальности, исключительно бездарная, темная личность. Не только вносил хаос в работу горотдела, но своим бездельем мешал работать другим. В УНКВД на него имелись компрматериалы, в которых прямо указывалось, что у него фальшивые партдокументы. Об этом знал Дагин, но мер никаких не принимал, потому что Бранденбургу покровительствовал Евдокимов. Лишь после откомандирования Дагина в Москву Бранденбург был арестован и разоблачен как германский агент.

— Зарифов?

— Начальник первого отдела. Бывший белый, кажется, бичераховец, самый близкий человек Дагина, главный его советник по всем вопросам, друг Бранденбурга.

— Вронский?

— Начальник спецотдела. Женат на дочери муллы, арестованного НКВД по Ленинградской области и осужденного на десять лет за контрреволюционную деятельность. Имелись данные, что Вронский неоднократно переходил польскую и румынскую границы.

— С какой целью?

— Это мне неизвестно. Вся его работа, заключалась в том, что он словно из-под земли доставал для семьи Дагина дефицитные вещи, собирал среди сотрудников всякие сплетни и регулярно информировал своего патрона о «нелояльных» и «подозрительных». Вопрос о жене Вронского рассматривался парторганизацией УНКВД. Его предупредили, что если не разойдется с женой, — будет уволен из органов. Это решение осталось невыполненным, но благодаря покровительству Дагина Вронский продолжал работать в органах.

— А вам не кажется, Сербинов, что вашими устами говорит обыватель? Разве переход Вронского через границу не мог быть частью спецзадания, которое было бы невыполнимо, не будь он женат на дочери осужденного муллы? И разве Дагин обязан был информировать об этом парторганизацию?

— Я и не утверждаю, что Вронский враг. Естественно, есть вопросы, не подлежащие оглашению на партийных собраниях. Но я сужу о нем по внешним признакам.

— То-то и оно, что по внешним. Ладно. Вы охотно рассказываете о других, но до сих пор не ответили следствию на главный вопрос: какую вражескую работу проводили вы — Левит-Сербинов?

— Сербинов-Левит.

— Вы придаете этому значение? А я нет. Для меня вы просто Левит.

За окнами кабинета лютует бора. Пятый день он державно сотрясает бухту. На улице холод собачий и трудно удержаться на ногах: дует, дует и дует. А в кабинете тепло и уютно. Одна беда: стрелки часов слишком медленно приближаются к трем. Потом можно будет попытаться добраться домой, если за оставшиеся минуты не случится ЧП, а пока приходится сидеть, и ждать, и бодрствовать: мало ли что!

И Саенко сидит и ждет, и с большевистским упорством борется с дремотой, которая вредительски окутывает сознание сладким дурманом, отвлекая от мыслей о мировой революции. Он усердно давит пальцами глазные яблоки, неистово массирует мочки ушей, растирает виски и снова давит глазные яблоки. Но тяжелеющие веки смыкаются, подбородок упирается в грудь, он всхрапывает, издавая звуки, от которых пробуждается, и снова начинает борьбу с невидимым врагом.

Дурная манера «работать» по ночам. Тем, кто намается за день, это гроб с музыкой. Как ни крути, а в три часа ночи самое время спать без сновидений. Но такова установка ЦК: Сталин не спит — значит, бодрствовать должен весь чиновный люд страны.