Михаил Петров - Фельдмаршал Репнин

После ухода главных сил русской армии положение противоборствующих сторон не изменилось. Навязывать сражение ни одна из сторон не решилась. Убедившись, что бояться ему больше нечего, прусский король повёл свои войска на виду у австрийцев к городу Нейссе, где они могли расположиться на зимние квартиры. Что до солдат корпуса генерала Чернышёва, то они ещё долго оставались в палатках, пока не наступила настоящая зима и из Петербурга не поступили относительно войны новые указания.

Во второй половине января 1762 года в расположение корпуса графа Чернышёва из Петербурга прибыл курьером поручик гвардии. Он передал командиру объёмистый пакет с печатями военной коллегии, после чего, не вступая ни с кем в разговор, отбыл в обратный путь.

— Не домой ли отзывают? — стали высказывать догадки те, кто видел, как приезжал курьер.

— Хорошо бы! Надоело на чужбине.

Оставшись с австрийской армией, российский корпус испытывал серьёзные трудности: в полках подходили к концу запасы продовольствия, фуража. А тут ещё зимние холода начались. Участились случаи простудных заболеваний. В штаб-квартире корпуса надеялись, что союзники предоставят русским тёплые казармы, они обещали это сделать, но пока приходилось жить в палатках.

Часа через два после отбытия курьера от командующего корпусом последовал приказ: собрать в главную штабную квартиру всех командиров полков и батальонов. Бегать и искать людей не пришлось. Собрались за считанные минуты, словно чуяли, что у генерала есть для них важное сообщение.

Граф Чернышёв выглядел внешне спокойным. Он молча подождал, когда все усядутся на места, и только тогда начал речь:

— Господа, нами только что получено важное сообщение. После продолжительной тяжёлой болезни скончалась наша всемилостивейшая государыня Елизавета Петровна. На престол взошёл Пётр Третий. Завтра мы должны объявить обо всём этом перед общим построением и принести присягу новому государю.

— А как насчёт войны? — послушался чей-то голос.

— Войны больше не будет. Прусский король нам больше не враг.

— Значит, будем возвращаться домой?

— После того, как уладим некоторые дела с австрийцами. Впрочем, по сему делу будет ордер главнокомандующего армией, либо рескрипт Конференции или военной коллегии.

Других вопросов задавать не стали.

— Если вопросов больше нет, — сказал граф, — можете быть свободными. На месте прошу остаться только князя Репнина.

Репнин сидел на одной из задних скамеек, ошеломлённый услышанным. Не стало больше Елизаветы Петровны, не стало государыни, которую он искренне любил и которая так много сделала для него, да и для других тоже… Что будет теперь с Россией? Граф Бестужев-Рюмин, человек умный, дальновидный, не скрывал своей неприязни к Петру Фёдоровичу, унаследовавшему престол, обоснованно сомневался в его способностях управлять такой великой империей, как Россия. Если он окажется прав, страну могут ожидать тяжёлые дни.

— Пересаживайтесь ко мне поближе, князь, — предложил Чернышёв Репнину после того, как они остались одни. — Разговор будет недолгим. Мне приказано откомандировать вас в Петербург. Причина в прямом смысле не указана, но, как я понял из письма конференц-министра Неплюева, вам предстоит выполнить какое-то важное поручение.

— В чьё распоряжение я должен явиться?

— Обратитесь в военную коллегию, там скажут.

— Хорошо. А когда должен ехать?

— Чем скорее, тем лучше. — Чернышёв оглядел Репнина с головы до пояса и озабоченно покачал головой. — Не знаю только, как поедете, верхом нельзя, холодно.

— До ближайшей станции как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, верхом не годится. Вот что сделаем, — подумав, продолжал Чернышёв, — граф Доун подарил мне прекрасный возок. Я отправлю вас в возке до большой дороги, а там поедете на станционных. Можете взять с собой денщика. Дорожные документы вам будут выписаны.

— Хорошо, — согласился Репнин.

На сборы времени ушло немного. Уже на следующий день он благополучно доехал до ближайшей станции, а оттуда продолжал путь на перекладных.

Прибыв в Петербург, Репнин без труда узнал, кому он здесь понадобился. Оказалось, инициатором его отзыва из армии был канцлер Воронцов. Такая информация его бесконечно обрадовала. С графом Воронцовым у него уже давно сложились тёплые товарищеские отношения: милый, добрый человек.

Воронцов, как всегда, встретил его с распростёртыми объятиями. Усадил за стол. Приказал прислужнику принести кофе, без которого он, казалось, уже жить не мог. Потом стал рассказывать, какую великую утрату понесла Россия в лице несравненной Елизаветы Петровны — такую великую, что у него до сих пор при мысли об этом слёзы на глазах выступают…

Елизавета Петровна болела долго, тяжело, но до конца своих дней всё ещё надеялась на Божью милость. Священники утешали её как могли. Говорили: Бог всемогущ, услышит молитвы — всю хворь снимет. И она молилась, просила у Бога милости, обещала никогда более не грешить, быть доброй к своим подданным. Приказала объявить сенату именной указ об освобождении из заключения всех узников, наказанных «по кормчеству», уничтожить следствия, возвратить ссыльных, отменить соляной налог… Но, видимо, эти меры оказались запоздалыми, молитвы не дошли до Господа, и в самое Рождество несравненная матушка скончалась.

Репнину тяжело было слушать этот рассказ, и ему, как и самому рассказчику графу Воронцову, потребовалось время, чтобы успокоиться и перейти к другой теме разговора.

— А как новый государь? — спросил Репнин.

— Что я могу о нём сказать? — неохотно отозвался Воронцов. — Вы же его знаете не хуже меня.

— К сожалению, знаю о нём не так много, как хотелось бы.

Репнин говорил правду. Его сведения об императоре были скудны. Он знал, что императору было тридцать четыре от роду, что был он внуком Петра Великого, сыном царевны Анны Петровны и герцога Карла Гольштейн-Готторпского, в детстве мечтал о шведском престоле. В 1742 году Елизавета Петровна вызвала его из Гольштейна в Россию как наследника русского престола. Здесь он был крещён в православие и назван Петром Фёдоровичем. Три года спустя женился на принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской, названной в России Екатериной Алексеевной.

— Новый государь человек добрый, — заговорил Воронцов, — и подданным своим желает только добра. Но он до сих пор как-то не вошёл в русскую жизнь, всё ещё живёт европейскими мерками. Однако главная беда не в этом, а в том, что живёт он во враждебности со своей законной супругой, даже грозится заточить её в монастырь, а сие, чует моё сердце, к добру не приведёт. И ещё есть к нему зацепка, — помолчав, продолжал граф, — слишком опрометчив в решениях. Никак не может забыть свою Гольштинию. Любой ценой желает сохранить её за собой. Ради этого даже войной собирается идти на Данию. Кстати, я и вас-то вызвал в связи с этой ситуацией.