Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Скажи, могут ли слёзы сжечь нечестивое?

— Слёзы Сылви сожгли.

Филины склонили головы друг к другу и, переговорив, объявили:

— Он знает предков. Пусть будет его щуйца лёгкой.

Левую руку тоже освободили от железного браслета, от цепи.

Дверь отворилась, и баба-яга, главная учительница Иовы, втащила в избу внучку Василису. Василиса совсем уж стала невестой, воистину Прекрасной.

Баба-яга заголила девке руку по локоть, вытащила из сапога нож, взвизгнула и полоснула ножом чуть выше запястья. Хлынула кровь.

Иова впился в порез глазами, дунул, ещё раз дунул — кровь остановилась. Он послюнявил персты на деснице, смазал рану. Порез исчез, будто его не было, да только и на руке кровь, и на полу.

С Иовы сняли ярмо.

Баба-яга принесла горшок, насыпала пшена, залила водой из ведра.

— Свари птицам каши!

Иова закрыл глаза, стоял обмерев, не дыша, как неживой. Когда дыхание к нему вернулось, он медленно-медленно открыл глаза, и вода в горшке запузырилась, вскипая. Пшено забулькало.

— Ахти! Ахти! — сказала баба-яга, подцепила горшок ухватом, отнесла на загнетку.

— Он свободен, — сказали филины.

Иову усадили на высокое деревянное кресло, надели на голову птичью маску, но не простую, с золотым обручем.

— Теперь ты можешь вернуться к родителям, — сказали Иове.

— Енафе досаждает голова кружечной избы, — сказал один из филинов. — Грозит донести в монастырь об Иове. Дескать, у нас живёт.

— Голова, а без головы. Надо его образумить, — решили птицы-филины.

Енафа и впрямь не знала, куда деваться от прыткого мурашкинского новосела. Из Москвы приехал голова. В Приказе тайных дел служил на побегушках, доносом выслужил место в богатейшем селе. Захотелось и самому разбогатеть, да поскорее. Звали голову кружечной избы Фрументий (хлебный).

— Енафу мне сам Бог послал, — говорил голова своим домочадцам.

Мельничиха казалась ему беззащитной. Да ведь и то. Савва прилепился душою к корабельному делу. Глубокая осень на дворе, а его нет. Рискнул ещё одну ходку сделать, да не куда-нибудь — в Астрахань. Вот и решил Фрументий, пока баба одинёшенька, взять её денежки испугом. Прознал, что сынок у неё в лесу живёт, у язычников, запросил ни много ни мало — корабль. Пригрозил:

— Долго будешь думать, возьму корабль с грузом. Заупрямишься — доведу дело до костра.

Енафа помнила ухватки Втора Каверзы, угроза была не пустая, но хвост от страха не замочила. Придумала слушать голову покорно, а корабль пусть у мужа возьмёт, хоть и с грузом. Кораблей всё равно пока нет, в плаванье.

А на двор заглянул уж Михайлов день.

Енафа дома сидела, дитятю песенки учила петь. Уж очень хорошо пел Малашек. Руку на руку положит и тихохонько тянет словечко. Голосок тоньше комариного. Умилительно слушать.

Монашенки в окно стукнули, на храм милостыню собирают, арзамасские.

На дворе погода по времени. Земля хлюпает под ногами, в небе мокро. Позвала Енафа инокинь посушиться. Было их трое, а за старшую самая молодая, высокая, пригожая, но глазами — тверда и неласкова.

Поглядела Енафа на её чёботы, руками всплеснула:

— Боже ты мой!

— Совсем развалились, — согласилась монашенка, простуженно покашливая.

— Примерь мои сапожишки, — предложила Енафа. — Чулки тоже мои надевай, твои выжимать надо.

Сапоги пришлись впору.

Енафа обрадовалась, пригласила монахинь за стол.

Отобедала вместе с ними, а потом положила на печь.

Тут-то и пожаловал Фрументий со своими угрозами. Покуда корабль в пути, требовал дать ему десять ефимков на обзаведение.

— Я доброму человеку для доброго дела не десять — сто рублей не пожалею! — сказала Енафа, ни голоса не поднимая, ни глаз. — Но тебе деньги нужны не для трудов, для наживы. Смекнул, что заступиться за меня нынче некому, вот и ходишь, грозишь несусветным.

— Ты мне сына своего покажи! — закричал Фрументий. — Где он? Вот наведу на тебя монахов — запоёшь иные песенки. Смотри, поздно будет.

С печи сошла старшая из монахинь.

— А мы уже вот они, — сказала она Фрументию. — Зовут меня матушка Алёна... Говори, какие грехи на хозяйке?

— Мы с нею знаем какие! — засмеялся Фрументий, почёсывая в бороде. — Сынок у неё в лесу неведомо у каких людей.

— У нас её сын, — сказала монахиня Алёна. — Возле монастыря живёт, в избах. Матушка игуменья грамоте его учит.

Фрументий опешил. Выскочил из дома, грозя и ругаясь.

— Спасибо тебе, матушка! — поклонилась Енафа Алёне.

— Ты и вправду привези сына в наш монастырь.

— Ох! — только и сказала Енафа.

Вышла проводить монахинь, а на пороге — Иова. В лапоточках, в армяке, в зимней заячьей шапке.

— Сыно-чек! — хлынули слёзы из глаз Енафы неудержимые.

Что-то говорила монахиня Алёна, сбежались домочадцы. Ничего Енафа не понимала, только улыбалась да гладила по щеке Иовушку.

Фрументий, узнав, что заявился лесной житель, собрался было схватить его, посадить в съезжую избу, выбить плетьми признание о тайных язычниках.

И только вышел на крыльцо кликнуть сторожей, как огромная птица упала с неба на его пса, схватила, подняла над землёй, утащила бы, да на цепи сидел.

Побежал Фрументий за ружьём, а тут запылал вдруг разом со всех сторон забор. Оказался кружечный голова со всеми домочадцами и сторожами в кольце огня. Кинулись гасить огонь, а пламя от воды только пуще пыхает. Рассвирепел Фрументий, заскочил в избу сапоги переобуть, подмётку прожёг, а дома плач, и не оттого, что пожар. У сына-подростка половина волос с головы вдруг осыпалась.

Прожжённые сапоги Фрументий снял, но другие не надел.

Забыл дорогу к дому Енафы. Хотел прощенья просить, храбрости не набрался.

Енафа же о Фрументий думать забыла. По Волге шуга пошла, а Саввы нет как нет.

Явился на апостола Филиппа, взломал хрустальные забереги. Пока сносили груз на берег, вмёрзли корабли в лёд накрепко.

Целуя Енафу, Савва шепнул:

— Прости, родная. У Васильсурска разбойники сидят. Пришлось пережидать. Много нынче развелось охочих до чужого добра. Три раза пушками уговаривали татей. Казак Разин гуляет. Стёпка.

В те дни царственный отрок Алексей Алексеевич готовился к великому государственному делу. В Москву приехали послы Речи Посполитой волынский каштелян Станислав Беневский и литовский референдарь Киприан Брестовский.

Андрусовское перемирие на тринадцать с половиной лет предполагало не только прекращение войны, но и дружбу. Дружбу творят торговля, приятельство людей да общие государственные устремления. Переговоры вёл царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.

Послы объявили ему о двух тяжких болезнях короля Яна Казимира. Первая болезнь — опасность нашествия бусурманской орды турок и крымских татар с предателями-запорожцами. Послы надеялись на союз. Другая болезнь — недовольство и нищета шляхты, изгнанной войной из Украины и Северских воеводств.