Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Еды стало больше, но и строгость удвоилась! Чего ради? — спросил Аввакум. — Удавить, что ли, собираются?

— Не ведаю, батька! — ответил стрелец. — Велико у тебя терпение.

— Да ведь и награда великая!

Рассказал о ночном видении. Затрепетал тюремный страж перед горемыкой-свдельцем.

— Стерегу тебя, батька, а сам наказания от Бога боюсь. Кладу крест по-новому, а по спине мурашки бегают: спасаюсь али гублю душу свою? Не нужно ли тебе чего, батька?

— Не бойся. Сотник Лонгин Христа стерёг, а сподобился быть угодным Небесному Царю. Копьём ведь пронзил!.. Прощу тебя, друг мой, купи бумаги столбец, отпишу о видении любезной моей супруге Анастасии Марковне на Мезень. Она с малыми детьми не знает — не ведает, что со мной, жив ли.

Стрелец не успел в затылке почесать, а узник подаёт ему серебряный ефимок, единственное своё богатство. Анастасия Марковна на крайнюю нужду в рубахе зашила.

Стерегли Аввакума стрельцы приказа головы Ивана Зубова; с деньгами у царя было туго, с год денежного жалованья приказ не получал. Цена же стрелецкой службе — четыре-пять рублей за все двенадцать месяцев.

Взял служилый деньги. На доброе ведь дело. Не сразу столбец добыл, а спрашивать чернил в монастыре поостерёгся, принёс Аввакуму лучин.

— Угольком, батька, напишешь.

— Угольком так угольком, но дозволь ещё просить тебя: отнеси письмо, ради Господа, в Бараши, брату моему, попу Кузьме, он живёт во дворе Ивана Бахметьева.

— Отнесу, батька! — согласился стрелец.

И написал Аввакум посланьице семейству своему, на Мезень.

«Детям моим благословение и дому моему мир! Настасья, большо мне с вами только видания, прижали плотно по узам.

В Пафнотьеве монастыре держали девять недель на переменных цепях. И после того мчали к Москве девяносто вёрст на переменных лошадях, не отдыхая; затрясли было. Потом остригли и прокляли.

У Николы на Угреше сежю в тёмной палате, весь обран и пояс снят со всяцем утверждением, и блюстители пред дверьми и внутрь палаты — полуголова со стрельцами. Иногда есть дают хлеб, а иногда и щи. Дети бедные к монастырю приезжают, да получить меня не могут: всяко крепко от страха, насилу и домой уедут.

Нет у меня строки книжные, пою Богу моему наизусть: глагол Божий во устах моих. Подстилаю плоть души моей и почиваю на ребрех, одеваюся слезами и воздыханием, видя людей, в конец прельстившихся.

А вас уже я и забыл, токмо прошу о спасении вашем. Аще жив, мизинцу моему целование, аще же умер, блажен есть. Паки всем благословение. Помолитеся о мне, да же совершу путь течения добре.

Дорого столбец сей куплен, неколи много писать. Писано же лучинкою.

Помышляю о себе, яко удавят мя еретики: попущено бо им гораздо. Не обленись, жена, детей тех понуждати к молитве, паче же сами молитеся. Молитва бо Петра из темницы избави, молитва Иону из чрева китова изведе, молитва триех отроков от огня освободи...»

Рассказал о своём видении, о бесах, от которых терпит пакости, и, заканчивая столбец, просил:

«Молитеся о мне, да избавлюся от них. Писано в темнице лучинкою, кое-как. Майя в день».

О видении Аввакуму игумен монастыря Викентий узнал через неделю. Угораздило прийти к узнику, когда добрый стрелец прятал письмо на груди.

Только-только запахнул кафтан, засовы засипели, заскрежетали, побелел стрелец, а деваться некуда. В палату с большими свечами вошла дюжина монахов, и последним Викентий.

— Слышал о видении твоём, — сказал он, взявши в руки свечу и разглядывая узника.

Ох, как вздохнул бедный стрелец! Аввакум тоже обрёл упавшее сердце. Откликнулся радостно:

— Было, господин! В полночь на Вознесенье.

Свечи освещали и самого настоятеля. Монастырская жизнь шла ему впрок. Гладкий, холёный, глядел строго, умнёхонько. Изобразил, однако, смирение.

— Смилостивись, поведай, что ты видел.

— Читал Евангелие наизусть, утреню, — просто сказал Аввакум. — Вижу, ангел-хранитель стоит по правую мою руку, чтение слушает. Стены-то вдруг раздвинулись, как не было. Богородица явилась в облаках, потом Господь, Исус Христос с небесным пресветлым воинством. Страх меня объял, господин! Упал на лицо моё, кричу: «Кто есмь аз, умерый пёс, чтоб сподобиться к пришествию Господа?» А Господь сказал мне: «Не бойся, аз есмь с тобою!»

— А кто с Господом был? — игумен так и впился взглядом в лицо Аввакума.

— Не узрел, господин! Да где же было рассматривать?! Свет от земли до неба, да и неба не стало. Одни пресветлые силы! Вижу — Господь, вот и грохнулся от великого страха на пол. Не смел глаз поднять.

— Дивно! — сказал Викентий и поёжился. — Холодно у тебя, протопоп. И уж очень темно.

— Ледник, говорят, внизу. Ради ледника мне, знать, и оставили одну рубашку, пояс отняли, кафтан, шубу... Прости, господин, что мучаю всех. Не даёт мне Господь погибели от вас... Как зверя держите. Ладно голодом морите, так и книг не даёте. Да ведь и самого света лишили.

— Твои соузники, поп Никита, дьякон Фёдор, плачут. Упрямством погибель себе нажили.

— Не сладко в цепях ходить, на леднике умирать. Не сладко, господин! — Аввакум перекрестился. — Только не смею роптать. Вспомню, как ангел улыбался, как Богородица глядела, вспомню свет Господний — без шубы тепло.

— Окошко тебе откроют, — сказал игумен. — Книгу тоже пришлю. А захочешь жить по-людски, только скажи стрельцам: не поленюсь, приду послушать раскаявшегося.

— Бог даст, не дождёшься такого моего срама.

— Бог даст, исповедаю тебя и прощу.

С тем и расстались. Камни из узкого окошка стрельцы тотчас выломали. Принесли и книгу: Никонов служебник.

Игумен с порога, а на порог сам великий государь.

Рано поутру вбежал к Аввакуму в палату полуголова Салов, глаза очумелые, кафтан принёс.

— Одевай, батька! Царь к тебе идёт! — Забрал стрельца, караулившего протопопа внутри палаты, на всех кричит: — Дорогу для царя готовь! Песку несите, сыпьте! Да камни-то уберите.

Время шло, но засовы были немы. Аввакум так и этак приноравливался к бойнице, чтоб углядеть, что на воле. Видел венчики купырей, лужок, часть каменной стены, угол церкви...

Бычьего пузыря на бойнице не было. Одна решётка, а пролезть в щель разве хорь сможет. Ни единого человека не видно. Вдруг кто-то застонал, да так близко — вздрогнул Аввакум. Скосил глаза сколь можно и то ли увидел, то ли почудилось — кафтан узорчатый, часть плеча.

Батька дышать перестал. Человек снова застонал и отошёл от бойницы. Слышно было: трава хрустит под тяжёлыми ногами.

Через добрых два часа отворилась дверь. Пришёл Салов, глядел на Аввакума, будто он и есть чудо.

— Ох, батька! Царь-то, Боже мой, как тужит по тебе. Я, глядючи на него, света нашего, аж заплакал. Ходил-ходил возле дверей темницы твоей, спиной к стене прислонился и уж так стонал, что у меня сердце перевернулось.