Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Государь не даст разбойникам разгуляться!

— Матушка! Царицушка! Глянь-ка! — Над нежными сиренево-молочными лепестками цветущего мака порхала дивная бабочка. — Никогда такой не видывала! Крылышки с твою ручку будут.

Бабочка и впрямь была дивная. Цвета медового заката, с каймой по краю крыльев. В этой кайме голубело пронзительно, но ещё пронзительнее был чёрный узор, будто знамёнщик начертил. А уж крылышки! Сам Творец кроил и в стрелочку вытягивал на концах. Такая красота — в пору расплакаться.

— Баско! Баско!

— Ты смотри на неё, смотри! Красота ребёночку на лицо.

— Господи! — засмеялась государыня. — Слезлива я стала.

Потянуло ветерком. Бабочка взмыла на невидимых струях воздуха, растворилась в синем небе.

И тут вроде бы громыхнуло.

— Не гроза ли? — удивилась царица.

Облако, совсем нестрашное, набегало со стороны Земляного города.

Блеснула молния. Небесная твердь звонко треснула, но света не убыло.

— Государыня! Пошли, родная, в терем! — потянула Федосья Прокопьевна царицу.

— Я не боюсь грозы, — сказала Мария Ильинична, — Люблю, когда стрелы небесные бьют дьявола в макушку.

— Пошли, Бога ради, царицушка! Будь милостива!

— Ау! Ау! — мчалась, вытаращив кошачьи глазищи, Анна Михайловна, крайчая, а за нею свора мамок, карл, всякой комнатной прислуги. — Великая государыня! Вот ты где, радость наша!

Злобный рысий взгляд цапнул Федосью Прокопьевну бесцеремонно, со злорадством: попалась! В грозу повела царицу. На погибель, чать!

— Пошла-ка ты прочь, Анна Михайловна! — закричала, вспыхнув не хуже молнии, Мария Ильинична. — Все с глаз моих прочь!

— О жизни своей государыни пекусь! — твёрдо возразила крайчая.

— Твоё делю за столом служить. Все прочь! Сама приду.

Оперлась на руку Федосьи Прокопьевны, ждала, когда Анна Михайловна подчинится, уберётся.

Опять сверкнуло. Небо, как ледяное, разлетелось вдрызг невидимыми осколками. Воя, кинулись прочь карлы, попятилась прислуга. Анна Михайловна, поглядывая на тучу, тоже отступила. Поняла — своей ретивостью только держит государыню в опасности.

— Рожу смелого, трусам на острастку, — сказала царица Федосье Прокопьевне, гордая своей победой.

Из тучи сыпало серебром, а государыня шла, не прибавляя шагу, поднимая лицо к небесам, схватывая радостными очами просверки молний. Её веселила Федосья Прокопьевна — втягивает голову в плечи при каждом громовом ударе.

— Не грома бойся, стрелы! — поучала царица приезжую свою боярыню.

На реке Упе, в лагере атамана Василия Уса, казаки сошлись на круг думать невесёлую думу. Поспешали к государю за службой, за правдой, да пришлись не ко двору. Собакам хоть кость кинут, а тут цыкнули да перстом погрозили.

Добрый, старый казак Якимов, ездивший в Москву со станицей, сказал братству:

— До государя бояре не допустили нас, казаков, и не допустят. Но гоже ли шапки-то ломать перед боровами? Глаза у тех боровов жиром заплыли — не увидят, уши шерстью обросли — не услышат. Не пощипать ли нам, казакам, златопёрого петуха? Авось закукарекает, царь услышит, спросит своих боровков, отчего крик? Позовёт нас разговоры разговаривать со своим пресветлым величеством.

— Стрельцов с пушками — вот чего дождёмся от царя! — решили казаки и поклонились атаману. — Ты, Василий, ростом велик, дальше нашего видишь. Скажи, что впереди?

Встал атаман перед вольницей. Ростом впрямь велик — в полтора казака, лицом круглый, борода подстрижена, левый ус — в пять вершков, правый — в аршин.

Сказал Василий, потупя голову:

— Смиримся, казаки. Пришли не воевать чужого, у своего просить. Выберем ещё одну станицу. Авось государь вспомнит: донские казаки возвели на престол его батюшку. Вот только на худых конях показаться царю казакам стыдно. Добудем себе добрых коней, тогда и проведаем государыню-Москву.

В первой станице было шесть казаков, теперь избрали двенадцать, говорить государю наказали тринадцатому, атаману своему.

Казаков в отряде было полтысячи, да крестьян набралось с тысячу.

— Конь подо мною — жизнь со мною, — напомнил атаман казачью присказку.

Отправил три сотни за пропитанием да за лошадьми.

Имя русскому сатане — зависть. Крестьяне соседних деревень указали казакам на Рыженькую — больно справно живут.

На Малахову конюшню наехала полусотня. Конюхи казакам перечить не посмели, за боярское добро не вступились. Один Малах взял в руки косу, развеселил молодцов.

— Ну, храбрец! Ну, дедок! Поехали с нами — атаманом выберем.

Малах поворачивал к насмешникам своё крестьянское оружие, но помалкивал.

— Эй, дед! Да ты небось заморил коняг, вот и не даёшь поглядеть своих кляч.

— Не про вас мои кони! — не выдержал, огрызнулся Малах.

— Дед! А где другие конюха, помоложе? Тебя зашибить — грех на душу взять. Уж больно стар, крикнуть пошибче — ты и ноги протянешь! — Казак-насмешник нежданно пальнул из пистолета.

Малах пригнул голову, лошади в конюшне тревожно заржали, забились.

— Дурак! Лошадей попортишь! — закричал Малах, и казаки засмеялись не над конюхом — над товарищем.

— Довольно, дедок! Потешил и ступай к старухе! — осерчал казак, наезжая на Малаха конём.

Всё случилось так быстро, что никто и не углядел ловкого движения конюха: казак повалился набок, грохнулся вместе с седлом на землю. Малах же, не дожидаясь расправы, заскочил в конюшню и закрылся.

— Подпругу разрезал! — вопил сверзившийся с коня неудачный весельчак. — Что ротозеете? Ломай двери! Боярскую собаку на крепкий сук!

Сабелькой окованные железом дубовые двери не просечёшь, нужны топоры. Пришлось казакам по избам потукать.

Понимал Малах: подмоги ждать не от кого, но своими руками выдать хозяйских чудо-лощадей на верную погибель он никак не мог.

Кончилось скверно. Схватили Малаха — верёвку на шею, потащили к старому вязу, возле Саввиного колодца.

Господь не оставил своего сеятеля. Братья-молчуны, языки резаные, проезжали Рыженькой, вели крестьян из окрестных деревень в лагерь на Упу. Отняли Малаха у сворых судей.

Молчуны в отряде Уса были людьми не последними. Не только жизнь Малаху спасли, но взяли для него лучшую лошадь, поставили ему на двор. Мычали, указывая на колодцы, рисуя руками в воздухе Савву, Енафу, Иову.

Рассказал Малах, что знал. Призадумались братья — далеко до матушки-Волги, да и пора было в путь: отряд покидал Рыженькую. Обняли братья-молчуны Малаха, приняли от него каравай хлеба, Настёна испекла, поклонились иконам, дому, испили воды из колодца, своими руками вырытого, — и поминай как звали.

Малах, проводив спасителей, на поле пошёл.

— Вот он я! — упал на колени перед богом своим. — Быть бы с тобой в вечной разлуке — Господь не попустил. Потружусь ради тебя, сколь сил будет, а ты, кормилица, матушка-земля, уроди хлебушек ради трудов моих.