Владислав Бахревский - Страстотерпцы

— Наделали беды, вот и стонут! — сказал Аввакум непримиримо.

— Дурак! Видел бы, сколь ты огорчил его. А ведь самодержец! Поведёт бровью — и нет тебя... Как же он, добрая душа, болеет о тебе!

— О детях своих болел бы, о царице-матушке — ходатае нашем неустанном.

— Жестокий ты человек, Аввакум! — в сердцах сказал Григорий Осипович — Твои соузники много тебя добрее. Узнали, что царь приезжал, — к отцу-настоятелю на исповедь просятся.

— Изнемогли, знать, бедные! — пожалел товарищей своих Аввакум. — Ну да апостол Пётр трижды отрекался от Христа, а с Христом остался.

До Троицы — считанные дни, затосковал дьякон Фёдор. Любил сей самый зелёный, самый сокровенный праздник. Восшествие Сына Божия — человека! — на Престол мира.

Даровал Господь служить недостойному в пресветлом храме Благовещенья, под золотом куполов. И отрешён ныне. От служения Богу ради верности Богу.

Может ли правда быть неугодней Исусу Христу? Награда ли — проклятие и темница?..

Аввакум расстрижен, сидит, игумен Феоктист сидит, сидит Никита, отправлен на край земли Лазарь, сидит Неронов, отрекается, плача, от себя самого, от веры отцов Ефрем Потёмкин... Кто понесёт людям истинное слово об истинном благочестии?

Быть похороненным заживо врагами, выказывать веру палачу, когда призван Богом пастушествовать в Его стаде словесном! Апостолы, крещённые Духом Святым, сперва исполнили завет Учителя, — благовествовали всему миру о Христе, а уж потом, совершив дело Божие, кончали жизнь как их Господь.

Изнемог Фёдор. Мудрено убеждал себя совершить отступничество ради Господа, будто не исплакалось его сердце по Максимушке, милому сыну, по супруге драгоценной. Но неужто слёзы жены малого золотника не стоят? Не Богу ли обещано любить, беречь и быть верным половине своей, данной самим небом?

Сердито останавливал бег мысли, ибо снова любовь свою человеческую исхитрялся подменить высшими обязанностями.

— Господи! Не хочу, чтобы жена при живом муже стала вдовой! Пощади грешника, Господи!

И ясно думал: обману обманщиков, а там как Бог пошлёт!

В канун Троицы,'2 июня, игумен Викентий смилостивился.

Первым на покаяние поставили Никиту Константиновича. Прочитал поп Символ Веры по-новому, перекрестился тремя перстами, назвал упрямством диким, гордыней безбожной свои споры с архиереями на соборе, и Викентий обещал отправить его после Троицы в Москву, а покуда позволил жить в келье, в братском корпусе, ходить в церковь и на общую трапезу.

Дьякона Фёдора игумен допрашивал в храме в присутствии всей братии. Сначала было то же, что с Никитой, а потом Викентий спросил:

— Своим ли умом дошёл ты, Фёдор сын Иванов, до дерзновения перечить великому государю, проклинать архиереев на соборе? Или исполнял чью-то злую волю?

— Ох, своим, господин! — повалился в ноги игумену царёв супротивник. — Грешен! Не мог поверить, что молитвы и обряды святых отцов наших были не истинны.

Лежа, повернул голову и увидел в куполе церкви парящего голубя. Голубя художник написал, но свет там от Господа, высокого света.

— Почему же теперь решил ты соединиться с Церковью? За жизнь страшишься? — Викентий желал унизить расстригу, а Фёдор жаждал унижения.

— Страшусь, господин! Страшно семью мучить ради дурного непокорства, страшно быть разлученну с матерью-Церковью. Не много сыскалось смелых перечить царю и священному собору.

— Испытал ли ты худо от анафемы? Не лживо ли твоё воссоединение? — спросил игумен беспощадно.

Холодно стало на сердце у Фёдора. Невелика премудрость провести умного, коли тот сам просит, чтоб его провели.

— Быть клятым в великом Успенском соборе перед святыми иконами, перед строителями благочестия — испытание, горше которого нет.

— Неистов ты был на соборе, кроток ныне. Как тебе верить? Верить ли ему, братия? — спросил Викентий монахов.

Затаился Фёдор, опустил глаза, ожидая приговора притворству. Иуду в себе поймал, как ловит за хвост обезьяна малое дитя своё. Ничего не слышал, что говорили монахи. Опомнился, когда понял: ведут под руки.

Очутился в своей же башне, но из бойницы камни вынуты, светло. На солому охапка сена душистого кинута. Стоит жбан с квасом. Появилась лавка, на лавке книга Иоанна Златоуста.

Жизнь не изменилась, но полегчала.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова служила царице в свой черёд. Мария Ильинична была на восьмом месяце.

— Господи! — радовалась Федосья Прокопьевна. — Все бабы дурнеют на сносях, а тебе, защите нашей, Бог красоты прибавляет.

— Сама дивлюсь, — призналась царица. — Двенадцатым хожу. Иные бабы чахнут как заморённые. Ради вас, милая, Господь дитя мне послал. Рожу сына или дочку — смягчится сердце у самодержца нашего. Отдаст вину тюремным сидельцам, явит милость и к тебе, вдове.

Федосья Прокопьевна повалилась в ноги царице.

— Ничего для себя не хочу! Дозволь сына моего, Ивана Глебовича, женить. Свадьбу сыграю и постригусь, покину мир без сожаления.

— Меня тебе оставить не жалко?

— Ох, государыня! Ты единственная крепость моя.

— Хватит на полу валяться. Сядь ко мне, — сказала Мария Ильинична, нахмурясь. — Сколько же годков-то Ивану Глебычу?

— Четырнадцать.

— Чего ради такого раннего под венец силком толкать?

Федосья Прокопьевна поникла головой.

— Боюсь, ласковая ты наша. За Ивана боюсь. Государь на меня гневается, а наказывая меня, накажет Ивана, Отнял у меня лучшие имения, не я стала беднее — Морозовы.

Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне:

— Пошли в сад. Душно!.. — Погладила живот. — Вот оно, твоё прощение. Не лишай сына светлых лет. По его поре — с соколами охотиться, на конях скакать. Всему своё время у Бога.

В саду Федосья Прокопьевна набралась храбрости, повинилась:

— Устала я лицемериться. На иконы глаза страшусь поднять. А ждать доброго нечего, патриархи приедут, сделают, как Лигарид им скажет.

Мария Ильинична трогала ладошкой мягонькие иголочки весёлой молодой лиственницы. Вздохнула:

— Государь к людям без меры привязчивый. Не чаял души в Никоне. Теперь свет клином на Лигариде, враге, сошёлся. — Толкнула Федосью в плечо, сказала строго: — Ты батюшку-то царя смотри не суди! Не нам, бабам, в царские дела мешаться... Я, грешница, попрекаю Алексея Михайловича за Лигарида, но ведь и то сказать, кроме этого жида, никто не посоветует толком. Неустройства в царстве великие. Война, недород, казна пустая. Казаки какие-то на Москву идут.

— Идут, матушка-государыня! Ещё как идут!

— Расскажи толком. Спросила Алексея Михайловича, буркнул: служить просятся, да денег нет на них.

— Я слышала, — начала припоминать Федосья Прокопьевна, — возле Тулы те казаки стоят. Атаманом у них... Борода. Нет, Ус! С Дона пожаловал. И ещё говорят: крестьяне толпами уходят. По всему Тульскому уезду грабёж, гиль.