Михаил Альшевский - Варяги

Рюрик загостился у словен. Иногда с тревогой замечал, что борта «Гонителя бурь» и «Покорителя морей» от бездействия и несмотрения начинают прорастать мхом. Гнал воинов, те вытаскивали корабли на берег, очищали пазы от набившегося песка и сора, конопатили пенькой, смолили.

Гостомысл с улыбкой спрашивал:

— Никак, воевода, ты решил оставить меня? На родину потянуло али к ранам? Что тебе в них? Живи здесь. Ты люб словенам моим, люб мне. Не кручинься. Земля везде одинакова, и люди тоже. Верь мне, я немало бродил по ней.

— Я тоже, — нехотя отвечал Рюрик. — Но ты вернулся в свой Новеград, а я...

— Понимаю тебя, воевода мой славный, — теплел голосом старый князь. — На твоём месте и сам бы печаловался. Но помысли о другом: у бодричей нынче Славомир в чести. Сколько лет минуло, как ты ушёл из Велеграда. Тебя, поди, уж забыли там. Кем ты вернёшься к Славомиру и нужен ли ему? У него свои воеводы есть. К ранам — и того боле. Ты ж говорил, что и сам не знал, кем у них был. А у меня в Новеграде ты человек нужный и, сам знаешь, новеградцам люб, — повторял Гостомысл.

— То ведомо мне, князь. И я благодарен тебе за ласку. Но иногда мне снится море...

Ничего не менялось после тех бесед. Корабли по-прежнему стояли, уткнувшись носами в берег Мутной. Дружинники занимались привычными делами. Выполняя повеления князя, Рюрик ходил в дальние походы — к веси, чуди и совсем уж дальним мерянам: донести слово Гостомысла, выслушать старейшин, при нужде — помирить поссорившихся, вручить подарки и доставить в сохранности даримое. Жизнь шла своим чередом, а Рюрик всё не мог решить: оставаться в Новеграде или направить корабли в Янтарное море.

Помимо дел, в которые он втянулся, была ещё одна причина, почему Рюрик медлил с принятием окончательного решения. В доме Гостомысла расцвела резвушка Милослава. И не отворачивалась от вспыхивавших глаз воеводы...

Земля словен отдыхала от трудов ратных. Старое старилось, молодое жадно тянулось к солнцу.

Блашко разлепил глаза. В косовине насады, перекрытой толстым настилом, полутемно. Серый свет пробивается в щель неплотно притворенной дверцы. Блашко в который раз безразлично оглядел топорной выделки доски настила. С этого начиналось каждое пробуждение. А всё же добры мастера в Новеграде, топором плахи тесали, и струга не надо. Стряхнув сон, повернулся на бок — под могутным телом скрипнули доски. Заглянул под лежак. Сумы и тюки были на месте.

Пятясь задом, Блашко выполз из носовины. Разогнулся, прикрыл на мгновенье глаза огрубелой ладонью, расправил бороду. Гребцы сидели за вёслами. У правила рядом с кормчим стоял Илмарус и улыбался. Первый раз за многие годы. Блашко проследил за его взглядом. Глухо стукнуло сердце: конец пути. Насада входила то ли в узкую губу моря, то ли в устье реки.

— Гляди, старейшина, — указал рукой Илмарус, и в голосе его Блашко почудились незнакомые нотки. — Я обещал, я довёл. Здесь остров Рюген.

— Добро, Илмарус. Будешь и впредь так же верно служить, не обижу.

Илмарус из тех, ещё Торировых варягов. Пожалел их тогда Гостомысл, но в дружину свою не взял. Разбрелись кто куда. Илмарус прижился. Помогал по хозяйству. Слуга не слуга, страж не страж, так — верный и нужный человек. Потому и к бодричам взял его Блашко. Мало ли что в пути может статься, да и путь он знал.

— Правым загребай! — крикнул Илмарус, словно и не слышал слов старейшины, и гребцы послушно развернули насаду.

Приближался берег — пустынный, каменистый. Почти сразу от воды поднимался крутой кряж. На вершине его шумели сосны.

«Дело бы содеять без волокиты да в свои места возвернуться живу, — глядя на чужой берег, подумал Блашко. — А будет ли от того дела прок, кто его знает. Как бы на свою шею Рюрика не назвать. Не надо было плыть, — позднее сожаление кольнуло сердце. — Пусть бы кто другой. Ну, люди-людишки... Ужиться не могли. Земли, вишь, мало им. Ловищей поделить не могут...»

— Веди к селищу, — приказал коротко, не глянув на варяга, и полез в тёмную носовину — проверять рухлядь: не испортилась ли за неблизкий путь.

— До града ещё далече, — услышал в ответ такой же незнакомо возбуждённый голос Илмаруса и подумал: «Чтой-то с варяжиной? Чай, не в Скандию его прибыли, — и сообразил: — Так Скандия-то рядом. Может, сбежать замыслил?»

Насада тяжело и медленно пробиралась вдоль берега острова. Парус пришлось спустить — мешал только. Гребцы, сильно откидываясь корпусом, двигали вёслами. С тихим плеском убегали назад волны.

— Ходу тут, самое малое, полдня, — скупо роняя слова, говорил Илмарус. Опять стал замкнутым, без улыбки, только глаза выдавали волнение. — Плыть нам до самого носа острова. Видишь, берег к северу тянется. Нос перевалить, он на запад повернёт. Туда мы не пойдём. Город Аркона как раз на мысу стоит.

— Пошто мне сей град? — недовольно хмурился Блашко. — Ты меня к воеводе Рюрику веди. Градов у словен ныне и своих хватает. Чай, видел: Новеград, Ладога, Плесков у кривичей, Изборск...

— Видел, — соглашался Илмарус. — Ваша земля обильна, — и невозмутимо продолжал своё: — Аркона славный город. Когда я бывал здесь, его почитали и бодричи, и лютичи. Плывут сюда и даны, и наши ярлы не обходит его стороной. Со всей земли сюда люди едут. И от хазаров, и от греков, и от франгов...

Насупился Блашко. Ещё в Новеграде наслышался о граде том. Хазары, греки... Купцы-гости. Он не купец. Его дело особое. Вспомнив о деле, ещё больше раздосадовал. Дёрнул себя за бороду, из-под нависших бровей недобро глянул на варяга. Тот почуял досаду старейшины. Склонив голову, угрюмо промолвил:

— Не гневайся, хозяин. Сам слышал: бодричи сказали, что воевода Рюрик вновь здесь поселился. Может, ты знаешь, а я не понял, то ль его князь Славомир не принял, то ль Рюрик сам не захотел под его рукой ходить. Но и раны его господином не признают. Чужой он здесь...

«И тут то же самое, — раздражённо подумал Блашко. — Дерутся за землю, как кочеты. С одной стороны, хорошо, легче будет Рюрика на ряд склонить, с другой — как бы он в нашей земле хозяином не захотел стать. Насмотрелся на Гостомысла...»

Основания для опасений у старейшины были, и серьёзные. Всего два лета минуло после смерти словенского князя, а уже смута охватила землю. Мир и любовь с соседями оказались не столь прочными, как мнилось, когда варягов Торира совместно выгоняли. Пока Гостомысл жил, его мудростью да славой всё держалось. И на тризне его соседи клялись в вековечной любви. И новеградцы клялись Стрибогом, что будут жить по слову Гостомысла. Клялись старейшины, но они первыми от установлений и отказались.