Михаил Альшевский - Варяги

Ослабевшего Михолапа Онцифер спрятал недалеко от града, в своей охотничьей землянке. Тут у него хранился необходимый для первого случая припас: две горстки соли, кусок вяленой сохатины, полторбы ржаной муки, чтобы на скорую руку сварить затируху... Град, он хоть и недалече, да ноги-то намнёшь иной раз так, что и не рад будешь...

Так объяснял по пути охотник и несостоявшийся купец Онцифер дружиннику. Михолап шёл, с трудом переставляя ноги. Куда шёл, зачем — не соображал.

В землянке, повозившись с кресалом, Онцифер вздул огонь, стащил с Михолапа бронь; увидев окровавленный бок, заохал. Сбегал к ручью, принёс в корчаге воды, поставил на очаг. Не найдя тряпицы, рванул подол исподней рубахи. Промыв тёплой водой рану, перевязал. Осторожно, как малого ребёнка, уложил Михолапа, стянул с него сапоги. Дружинник спал тяжёлым сном смертельно уставшего человека.

Проснулся на другой день к полудню. Бок саднило, но жару в теле не ощутил, дышалось легко. Поднял руки, сжал кулаки: сеча... торжище... мёртвые и живые... Проворонили град, проспали...

Онцифер подал ковш с питьём.

— Испей, Михолап, узвару моего. Пока ты спал, я тут травок кое-каких набрал, сварил. Испей, пользительно.

Михолап выпил настой, поморщился — был он горьким и терпким, вязал рот.

— Ну-тко, показывай, куда заволок меня...

Они вышли из землянки. Вокруг шумел лес. Заливались птицы. Пахло прелью и сосновой смолой.

— Благодать-то какая, Михолапушка. Век бы отсюда не уходил...

— А уходить надо, Онцифер. Град рядом, доберётся Рюрик и до твоей ухоронки. В поселье надо подаваться...

— Скажешь тоже — в поселье... Я всю жизнь в граде жил, откель у меня поселье-то? И тебе не советую. Рюрик-то очухается, по селищам шарить учнёт. Думаешь, до твоего поселья не доберётся?

В землянке прожили три дня. Михолап маялся, не зная, на что решиться. Возвращаться в град нельзя, подаваться в своё поселье тоже рискованно. Добро бы с пользой рисковать, для дела, а по безделице голову сложить после такой сечи глупо. Мучила неизвестность: как там старуха? Осталась ли в граде? Жива ли?

Вечером третьего дня Онцифер неожиданно предложил:

— Схожу-ка я, Михолап, в град. Проведаю своих...

— Вместях пойдём, — обрадовался дружинник.

— Охолонь. Я для Рюриковых воев человек маленький, авось проберусь, а тебя тут же сцапают.

— Твоя правда. Иди один, попытайся узнать, как там мои, живы ли? Да найди Радомысла, ежели жив, с ним потолкуй, пусть повестит, как в граде. Всё разузнай...

— Сполню, Михолап. А ты отсюда никуда. Мне, может, задержаться придётся, жди...

Но Онцифер в граде не задержался. На рассвете вернулся в землянку. Да не один — вместе с Радомыслом. Друзья на радостях крепко обнялись.

— Я уж думал, не увижу тебя боле, — не выпуская Михолапа из рук, говорил Радомысл. — Многих пытал, не видели ли тебя, говорят — нет. Ну, мыслю, жив остался. Ушёл куда-нито. А ты тут...

— Тут и жив, а лучше бы помереть, как Вадиму, — горько ответил Михолап.

— Пусть радуется его душа в горнем мире...

Помолчали.

— А нам с тобой помирать, видно, рано, — заговорил Радомысл. — Вои в граде лютуют. Ежели мы помрём, а другие разбредутся, как старейшины наши, земле словенской конец придёт...

— Что в граде? Как мои?

— Твои живы. Разбежались полграда, а остальные затаились. Знамо дело, сегодня против Рюрика не поднимутся. Силы нету. Злобы-то хватает, а силу копить надобно.

— Долго её копить придётся. Это ж сколько ратников полегло. Пока новые подрастут...

— Не одним днём, конечно, — согласился Радомысл. — Но и не век же нам под варягами ходить. Думаю я, не с того мы начали. Хотели одним Новеградом задушить, ан и не вышло. Надобно всю землю словенскую поднимать да соседей в помощь кликать. Им от Рюрика тоже не сладко...

— Может, ты и прав, хотя, чую, не сразу поверят нам соседи. В их примучивании немало и нашей вины есть...

— Мы свои. Поссорились с кривскими, да и помирились. Замиримся и с весью, и с чудью. А вот с Рюриком миру не будет.

— Значит, надо мне в град пробираться к тебе в помощь, людей сколачивать...

— Не так рассудил. В град ноне тебе нельзя. Я и то сторожко живу. Хотя нас, ковалей, сам знаешь, много, друг за дружку стоим. Меня не выдадут. Ты — дело другое. После сечи тебя последний Рюриков вой в обличье знает. Да и не то главное. Землю кому-то поднимать надо. Мы в граде, а ты по селищам. Скоро Рюрик на них навалится. Ежели его в одном месте куснуть, да в другом, да в третьем, как думаешь, долго выдержит, а?

— Что ж, пойду по селищам. К соседям наведаюсь. Дай срок, покусаем варягов, надолго запомнят словенскую землю...

Игорь носился по горнице верхом на палке и, погоняя резвого скакуна, кричал:

— Гоп-ля, вперёд! Гоп-ля!

Милослава смотрела на расшалившегося сына без улыбки. Последние годы она редко улыбалась. Даже рождение сына не повернуло её сердца к Рюрику после той страшной сечи, что опустошила град. Со временем угасла ненависть к мужу, сын зарубцевал душевную рану. На смену пришло равнодушие.

В день рождения Игоря богатые дары сложил у её ног Рюрик — всю дань, что прислала весь, но, не оправившаяся ещё от родов, безразлично смотрела она на дорогие меха. Рюрик рождению сына радовался — повелел дружине пировать три дня. Часто приходил к ней в светёлку, садился рядом, ласкал. Делился сокровенным: холодна земля к нему. Вроде бы и слушают, повеленья исполняют, но приязни между ним и словенами нет. В селищах до прямых стычек доходит. Посадник Пушко, получивший старейшинство из рук Рюрика (он не покинул Новеграда вместе с другими нарочитыми), не оправдывает надежд. Хорошим хочет быть и для князя, и для рукодельцев, и для смердов. Поэтому ничего путного не получается...

Милослава отмалчивалась. И желания не было связывать оборванные нити между Рюриком и новеградцами, да и понимала: пожелай она того, не поверят ей теперь словене.

Наконец Рюрик охладел к ней, оставил её в покое, требовал лишь, чтобы хозяйство вела исправно, блюла честь княжескую. Этого требовать от неё не надо — рос сын, он должен стать князем, сесть в деда место...

В дверь осторожно поскребли, в горницу неслышно вошла девка.

— Чего тебе, милая?

— Матушка княгиня, дедушка Завид тебя кличет...

Милослава поднялась. Предчувствие близкой беды охватило её. Старый верный слуга Завид, крепившийся до последних дней, занемог.

Старик лежал в своей чистой и светлой каморе — домочадцы, любя его, заботились. С трудом повернул голову на скрип двери. Из выцветших глаз выкатились две слезинки.

— Прости старого, беспокою тебя... — Он сделал попытку приподняться, но тело не слушалось.

— Лежи, дедушка... Я вот тут радом с тобой посижу. — Она осторожно присела у изголовья. — А то, может, велеть вынести тебя на волю? Солнышко пригревать стало...