Станислав Десятсков - Верховники

Василий Никитич сам провожал караван и с крепостного вала долго следил, пока последние верблюды не растаяли в жаркой степной дымке. Там, куда они шли, был другой мир, там была Средняя Азия, до которой русским ещё предстояло дойти, а дальше — сказочная, богатая Индия. И Василий Никитич подумал, что и здесь он ведь выполняет завет своего учителя Петра Великого «сыскать путь в Индию».

Но до Индии было ещё далеко, ой как далеко! Пока ещё предстояло смирить восставших башкирцев, устроить наилучшим образом Оренбургский край. Василий Никитич хотел успокоить башкирцев миром, дав всем прощение и возвратив их земли. Однако бывший под его командой уфимский полковник Тевкелев придерживался иного мнения. В отсутствие Татищева он одного из присланных восставшими аксакалов повесил, другого высек, а двух задержал под крепким караулом. Неудивительно, что башкирцы после того и не думали смириться.

Вернувшись в Уфу, Василий Никитич снова начал мирные переговоры с башкирскими старейшинами. При этом в Петербург он сообщил, что сейчас никак невозможно ни набирать башкир на военную службу, ни налагать на них подушной оклад. Жаловался он также на непорядки, происходившие от некоторых русских офицеров, таких как майор Вронской, который «великий вред сделал», когда башкир, «принёсших уже повинную и безборонных, оступя, неколико сот побил, и пожитки себе побрал».

Однако в Петербурге мирной политикой Татищева были недовольны: ведь и в самой России правительство Анны взыскивало недоимки с крестьян палками, а брать жестокие подати в Башкирии, по мнению Бирона, и сам Бог велел.

Пришлось Василию Никитичу под Новый, 1739 год поспешать в Санкт-Петербург.

Однако следом за ним на берега Невы явился и полковник Тевкелев с ябедой на своего начальника. И ябеде той Бирон и его присные сразу дали ход, и 27 мая 1739 года из Кабинета последовал указ о создании сенатской комиссии по делу Татищева.

В доносе своём Тевкелев обвинял Василия Никитича, само собой, не в излишнем миролюбии по отношению к башкирцам, с которыми Татищев перед своим отъездом успешно договорился, а в привычных для осьмнадцатого столетия делах: «непорядках» и «взятках».

«Непорядки» Василия Никитича состояли в том, что он взял в Оренбургскую экспедицию своих братьев Никифора и Ивана. Однако при всём старании сенатской комиссии никаких прегрешений за братьями Татищева не сыскали, и братьев из-под следствия освободили. Что же касается семейной протекции, то в те времена, когда всё ещё помнили о боярском чувстве родственного долга и когда даже честнейший Василий Суворов в начале Семилетней войны держал своего сына Александра, будущего знаменитого полководца, под своей командой, это в вину Татищеву даже бироновский Сенат не решился поставить.

Иное дело обычное обвинение: взятки. Но и здесь выяснилось, что в перечне «взяток» Татищева — башкирские лошади и бараны, волчьи шкуры и овчины. Однако Василию Никитичу пришлось несколько лет объяснять комиссии, что, по восточному обычаю, не брать подарок от аксакала — значило его смертельно обидеть, и он всегда отдаривал боле дарёного, почему башкирские старейшины и почитали его честным и порядочным правителем, с которым можно вести переговоры. Словом, «дело о взятках» не стоило и выеденного яйца, и это хорошо понимали в Сенате, но, пока у власти стояли немцы, следствие затягивали, помня слова Бирона, что «Татищев для немцев главный злодей». А то, что таких «злодеев» курляндский герцог преследовал особенно жестоко, это Василий Никитич и сам мог узреть, когда полетели на эшафоте головы Артемия Петровича Волынского, Еропкина и старого знакомца Татищева по Уралу, Андрея Фёдоровича Хрущова [90] ...когда полетели на эшафоте головы Артемия Петровича Волынского, Еропкина и... Андрея Фёдоровича Хрущова, — П. М. Еропкин (см. примеч. №29) и А. Ф. Хрущов были участниками кружка Волынского, в котором обсуждались текущие политические события. Обвинённые в антигосударственной деятельности, они были казнены вместе с Волынским. .

Василий Никитич в тот день горько помянул своего уральского сотоварища, с которым так сблизился в Екатеринбурге. Умный и образованный человек был Андрей Фёдорович. Вечная ему память. Татищеву вспомнилось, как они вьюжными уральскими вечерами обсуждали его «Историю Российскую», горячо спорили по некоторым отдельным главам. Василий Никитич знал, что некоторые части «Истории», которые были напечатаны, Хрущов зачитывал потом Артемию Петровичу и его конфидентам, и труд сей в кружке Волынского тоже горячо обсуждался. Признаться, Татищев даже опасался, как бы на дыбе не вырвали у Андрея Фёдоровича неосторожное о нём слово. Но Хрущов, видать, и на дыбе держался стойко, и грозу пронесло.

«Спасибо тебе! Спасибо!!» Василий Никитич ещё раз помянул своего молодого сотоварища и вспомнил его слова: «Допишите скорее свою «Историю Российскую»... Ею вы оставите о себе память на века вперёд!» Что же, он выполнит завет друга. Василий Никитич прошёл в свой кабинет и склонился над старинными летописями, синопсисами и хронографами. Река истории российской продолжала свой путь.

Курляндский герцог Эрнст Бирон никогда не отличался храбростью и мужеством. Ежели и ходил в походы, то только в спальню императрицы, если и брал приступом фортецию, то только женскую. Но за десять лет правления Анны он настолько привык к придворной лести и раболепию, что и впрямь стал считать себя персоной превеликой и избранной Богом.

— Без меня Россия погибнет! — важно заявлял он Анне, и та безропотно соглашалась с лапушкой. Но соглашались в том и многие вельможи. Покорно склонял перед ним голову тучный и робкий канцлер, князь Черкасский, а его дочка, злоязычная Варвара, вышивала ему бисером домашние тапочки. Другой кабинет-министр, Генрих Остерман, всегда внешне ему покорен, а третий кабинет-министр Артемий Волынский сложил уже свою главу на плахе. После казни Волынского власть Бирона казалась как никогда прочной.

Как вдруг случилось неожиданное: заболела Анна.

— Это наказание мне, за Артемия! — сказала она Бирону, жестоко мучаясь от каменной болезни в почках на широкой постели, так хорошо знакомой курляндскому герцогу. — Не хотела я тебе отдавать его голову. И вот — кара Божья!

— Что за глупости ты говоришь, Анхен! Подожди, выздоровеешь, и мы с тобой ещё постреляем зверей в вольере! — убеждал Бирон свою подругу, но сам уже не верил в это, вглядываясь в тяжёлое отёчное лицо императрицы. Плакала верная Бенигна, суетились доктора — в сумраке царской спальни стоял густой запах горьких лекарств.

Анна знаком попросила Бирона склониться над ней и молвила хрипло, но отчётливо: