Станислав Десятсков - Верховники

— А ты не боись! Небось! — И откинула голову.

И Бирон понял, что всё, конец. Анне конец. Ему стало страшно. Пошатываясь, он вышел из опочивальни, где столпились придворные и министры: обер-камергер Левенвольде, высочайший пруссак фельдмаршал Миних, хитроумный Остерман. В руках Остермана было подписанное Анной завещание в пользу сына её племянницы Анны Леопольдовны младенца Иоанна.

— Да разве может дитя такой страной, как дикая Россия, управлять? Если герцог Бирон при нём регентом не будет, то мы, немцы, все пропали! — громко твердил собравшимся барон Менгден, президент Юстиц-коллегии по эстляндским и лифляндским делам, в явном расчёте, что его слова услышит герцог. И Бирон услышал.

Вот он, выход! Анхен правильно шепнула ему: небось! Бирон поднял голову и пригласил вельмож к вечеру в свой дворец на совет.

Первыми во дворец фаворита прибыли фельдмаршал Миних и Левенвольде. Фельдмаршал вошёл в кабинет своей обычной деревянной негнущейся походкой, заученной ещё на прусских плацдармах. Его по-лошадиному вытянутое лицо было бесстрастным, голова вздёрнута, взгляд скользил мимо.

«Ну ничего, я знаю, что ты меня ненавидишь, но Менгден правду молвил — куда вы без меня денетесь», — подумал Бирон и громко спросил фельдмаршала:

— Слышали, граф, что говорят министры о правительстве?

— Нет, не слышал! — отвечал Миних холодно, по-солдатски.

— Они говорят, что не хотят сделать так, как в Польше, чтоб многие министры в Совете сидели, — закинул пробный камень фаворит.

Миних не успел ответить, как только что вошедший вместе с Черкасским граф Алексей Петрович Рюмин, недавно определённый Бироном кабинет-министром на место Волынского, тотчас поддержал своего патрона.

— А думаем мы с князем Черкасским одно: кроме его светлости, герцога, некому регентом империи Российской быть! — Роковые слова были произнесены, и все согласно склонили голову.

Однако Анна не сразу подписала декларацию о назначении Бирона регентом. Она ещё боролась за жизнь, дала широкое помилование, чтобы бывшие узники молились за неё. Но в царствование своё Анна была столь жестокосердна, что никакие молитвы ей не помогли. 17 октября 1740 года императрица скончалась. Всего за день до кончины Анна сделала последний подарок лапушке: подписала указ о назначении его светлости, герцога курляндского Бирона регентом при младенце-императоре Иоанне VI.

Немецкое правление в России продолжалось ещё год: сначала правил Бирон, через три недели с горстью гвардейцев его свергает Миних, затем фельдмаршала отстраняет от власти старший интриган Остерман, и правительницей империи провозглашается мать младенца-императора Анна Леопольдовна.

Вся эта немецкая чехарда осточертела наконец русским, которые, как известно, долго запрягают, но быстро ездят. И вот, к немалому удивлению главы Тайной канцелярии Ушакова, оказалось, что дело о принцессе Лавре отнюдь не закрыто. И на политической авансцене выступает дщерь Петра Великого, цесаревна Елизавета.

Все годы правления Анны цесаревна Елизавета жила в великом страхе.

Не забыть было ужас ушаковского розыска, когда до второго обморока секли Мишу Петрова, ошельмовали за неприличную пьеску подружку Мавру Шепелеву, сослали в Сибирь любимца Шубина.

— Помни мою доброту, я прощаю! Но ежели ещё какие пьески надумаешь в своём Покровском разыгрывать, смотри! — Анна погрозила тогда пальцем и так страшно зыркнула, что у Елизаветы сердце зашлось. Вот и жила цесаревна десять лет в великом страхе, в кругу немногих верных людей — камер-юнкеров братьев Петра да Ивана Шуваловых, камергера Михаилы Воронцова, лейб-хирурга Лестока, нескольких фрейлин. В эти годы она стала набожной, часто хаживала в церковь, где на клиросе и заприметила красавца Алексея Разумовского, простого певчего из хохлов. Пришлось дать отставку Ванечке Шувалову. Но хорошо, что тот не обиделся, понимал, что натура у неё роскошная.

В те же годы Елизавета Петровна расцвела. Даже женщины почитали её первой красавицей при дворе, и жена английского посланника леди Рондо писала с восторгом: «Принцесса Елизавета красавица. Она очень бела; у неё не слишком тёмные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила и танцует так хорошо, как я ещё никогда не видывала».

Однако танцевать при Анне Иоанновне цесаревне доводилось нечасто. Ей приходилось жить или в Покровском, или в своём небольшом доме у Смоленского монастыря. Исчезли и женихи, а ведь при батюшке Петре Великом её сватали и за короля Франции Людовика XV, прозванного Желанным, и за французских принцев де Конде и Бурбона, и за сына дюка Орлеанского герцога Шартрского.

Матушка Екатерина I, правда, была скромнее: прочила свою младшенькую за двоюродного братца герцога Голштинского, мужа Анны Карла Августа, князя-епископа Любекского, да тот прежде времени помре.

Анна же Иоанновна порешила насчёт неё жестоко: быть ей в девках, не то ещё один претендент на корону российскую объявится. «Хватит с меня «голштинского чёртушки», сына покойной Анны Петровны». И потому на большие придворные балы цесаревну звали неохотно, тем более что даже китайский посол, увидев Елизавету, заявил императрице: «Из всех этих прелестных придворных дам я считаю цесаревну прелестнейшею, и если бы у неё не были так велики глаза, то никто бы не мог, взглянувши на неё раз, не умереть после этого от любви».

При дворе тогда много смеялись над этой китайской учтивостью, но, заметив тень на тяжёлом лице императрицы, замолкли, и Елизавета долго плакала в тот вечер и порешила вести себя ещё более осторожно: являться на дворцовые приёмы токмо по именному приглашению.

Посему ничего удивительного, что при дворе цесаревна и её маленький двор с облегчением вздохнули, узнав о кончине Анны.

— Да что хорошего было в царствование этой русской курляндки! — громко рассуждал у неё за столом Иван Шувалов. — В прошлую турецкую войну Миних сотни тысяч русских солдат положил за взятие Очакова, Кинбурна, Козлова и Хотина! А что толку: после всех викторий позорный мир заключили.

— Ты, пожалуй, Ванюша, лишнее выпил! — рассмеялась Елизавета, показывая свои сахарные зубы сидевшему за столом французскому послу маркизу де ля Шетарди.

Маркиз понимающе улыбнулся, а Иван Шувалов ещё более горячился:

— А что наша Анхен в России делала? Умнейшим людям Василию Лукичу Долгорукому и Артемию Петровичу Волынскому головы отрубила, родовитых князей в шуты определила, а казну всю Бирон и его банкир иудей Липман разокрал...

— Ты насчёт Бирона вот что, ты насчёт герцога потише! Он власть! — Елизавета нахмурилась. Придворные замолкли. Всем было ведомо, что с Бироном у Елизаветы Петровны были ныне свои надежды. Регент увеличил содержание её двора до 50 тысяч рублей, стал часто наведываться с визитами к цесаревне, и при большом дворе распространились слухи, что регент замышляет женить на цесаревне своего сына Петра Бирона.