Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Осторожный Ихтис все же тихо приказал эксплоратору Сексту остаться незаметно где-нибудь во дворе или рядом. В ответ искушенный ветеран молча вскинул кулак в легионерском салюте.

Епископ еще не спал, когда поспешно вернулся распалившийся центурион, переполошил руганью весь дом и наедине, отчасти успокоившись, поостыв, доложил прелатусу о разбойном нападении на мирных пресвитеров из Гиппона:

— …Вмиг закололи Анникова раба с факелом, ублюдки!

Нападало на нас не меньше полутора десятка, прелатус Аврелий. Негодяи истинно возжелали смерти неспособного держать оружие Эмиллия, рвались к нему точно взбесившиеся псы. Эводий его надежно гладием прикрыл со спины, ну а мне пришлось жестоко и поскорее переведаться с ракальями встречь и поперек.

Думаю, пятерых или шестерых я насмерть угомонил, умиротворил в горячке, покуда прочие не бросились наутек прочь от моего чудо-германика. Славная рубка оружия и брони вышла!

Сбежали и легкораненые, а по темному времени преследование лиходеев невозможно. И святых наших отцов надлежало оберечь.

Знаешь, Эводий с перепуганным до икоты Эмиллием со мной в целости. Алкиона с тутошним рабом я срочно послал за нашими контуберналами. Через полчаса жилище и школу Анника они возьмут под надежнейшую войсковую охрану.

Прости за нечаянное беспокойство, Аврелий.

— О чем речь, мой милый Горс? Блаженны миротворцы! О спасении заблудших душ жестоковыйных агонистиков я уж помолился мысленно.

Давай-ка, сын и брат мой, выпьем чуток каламского, восславим всепобеждающего Господа и скажем: мир дому Его…

Назавтра Эмеритус Кесарийский нашел в себе силы и некоторую отвагу, чтобы появиться в базилике. Однако же от дебатов под запись еле слышным голосом устранился, разочаровав, обескуражив отчаявшихся, последних из донатистов пораженческой фразой:

— …Книги, записанные достойными епископами в Картаге, истинно содержат доказательства того, победили мы в той дискуссии либо были побеждены.

Впоследствии ни один открытый ревнитель донатизма среди епископов или пресвитеров Африки в письменной истории человечества никак не обозначился. И после нашествий вандалов и арабов эта христианская ересь прямого продолжения не возымела.

«Основоположенное в причинах доныне производится Богом в следствиях».

Епископ Аврелий думал и думал, весьма озадаченный дух захватывающим прожектом святого отца Поссидия возвести за городской стеной к западу на холме новую базилику с укрепленным монастырем. Но в конце концов постановил отказаться от такого дорогостоящего и беспокойного предприятия. Проще перестроить, переделать обширный домус Оксидрака, превратив его в соборную обитель Божию. Засим освятить этот храм молитвой, апостольским таинством крещения и достойного наречения именем Святого Первомученика Стефана. Причем Апеллес из Ферродики берется выложить мозаикой изображения апостолов и святых над алтарем.

Хотя стоит ли, нет ли затевать и эту большую перестройку епископ все же не мог решиться необдуманно наобум. Где Троя, а где троянцы?

Что там уцелело от великолепного и помпезного храма царя Соломона в земном Иерусалиме? И второе колоссальное церковное устроение христопродавцев-иудеев Господь попустил римлянам предать огню, разграблению и разрушению. Меж тем в Египте храмовая цитадель фарисея Хонии пребывает в руинах, в мерзости запустения.

Одобряет ли Творец строительство высоченных башен вавилонских, тщеславно сооружаемых якобы в поклонение Ему? Ведь Всевышний не в рукотворных храмах живет, как говорил первомученик. Небо — престол Его, а земля — подножие ног Его.

Не принял же Он растительную жертву от царя-земледельца Каина, первостроителя одного изначального града земного. Но предпочел тельца от жертвоприношения царя Авеля, как пастыря стад скотьих и человечьих.

Не в искушение ли телесное вводит Вседержитель тех людей, кто сумасбродно смешивает, не видит, чем различен любой низменный град земной от вышнего Града Божия?

Тем менее и тем более на все наличествует Господне произволение, как и свобода воли людской, Провидением предусмотренная, однако им неисповедимо не ограниченная…

Размышляя над этиологией то ли церковного, то ли мирского жизнеустроения, Августин принял окончательное решение, кому будет обращено его многотомное произведение, трактующее переход от античной культуры к христианской цивилизации. Тогда как он едва ли не предвосхитил самого себя, в духе Гая Саллюстия написав о том во вступительном слове книги второй «О Граде Божием».

«Если бы свойственное человеку слабое разумение не осмеливалось противиться очевидной истине, а подчиняло свою немощь спасительному учению как врачеванию, пока не исцелит его божественная помощь, получаемая от благочестивой веры, то людям здравомыслящим и выражающим собственные мнения с достаточной ясностью не было бы нужды тратить много слов для того, чтобы доказать ошибочность того или иного ложно составившегося представления.

Но наиболее распространенная и отвратительная болезнь глупых душ нынче состоит в том, что свои неразумные движения они защищают так, как будто они — сам разум и сама истина. Даже если им кто-либо и представит вполне ясное доказательство их ошибочности, насколько таковое может быть предоставлено одним человеком другому, обороняются они в крайней слепоте. Вследствие чего не видят очевидного, или по крайнему своему упрямству не признают того, что видят.

Поэтому приходится говорить пространно о самых очевидных вещах. Не для того, чтобы представить их зрячим, а для того, чтобы дать их осязать ощупывающим и зажмурившимся».

Позднее в книге семнадцатой Блаженный Августин искренне отметит:

«Я постараюсь, если смогу, соразмерить свою речь так, чтобы, продолжая с соизволения Божия это свое сочинение, не сказать ни слишком много, ни слишком мало».

Косвенную цитату из Светония епископ счел уместной для знакового пояснения eго воззрений также людям литературно образованным. Об этом он и ближнему диакону Гераклию не раз толковал благонамеренно и откровенно. Дружески поверял близкому человеку сокровенные мысли о неукоснительном соблюдении правил веры в религиозном миссионерском писательстве, чтобы произвольным употреблением слов не породить нечестивого мнения о тех предметах, которые ими обозначаются. Ведь и Аристотель и Платон о божественном одно говорили понимающим ученикам, однако же несколько иное писали, распространяли среди невежественных профанов, в темноте, во мракобесии народном искажающих, извращающих истины философии и религии.