Иван Катавасов - Блаженство по Августину

— Познаете истину, и станете свободными, — как-то раз назидательно зачитала ему мать из толстой священной книги. Она еще называет ее Божьей Библией.

Не иначе как Божьи истины и правда нашим рабам неведомы, из-за того они постоянно врут хозяевам и придумывают невесть что о злых духах, кровавых привидениях, передавая друг другу в поварне страшные истории о несуществующих взаправду ламиях, эмпусах, ларвах.

Отец откровенно говорит, ничего такого нет, оттого что он ни разу в жизни никогда не встречал какую-нибудь мифическую нечисть. Боги и демоны, может, и есть, но живут они слишком далеко от людей и ничуточки не интересуются людскими делами.

Патрику нужно верить, если даже Моника с ним не очень-то спорит, когда он начинает рассуждать о религии и божественном. Отец семейства должен все знать, уметь, понимать и настаивать на своем, а все, кто в его власти, обязаны его слушаться и ему подчиняться, — объяснила она сыну.

Потому что Патрик у них самый старший и самый взрослый в их фамилии тагастийских Августинов. Понятно, не по возрасту, а по статусу в вышних от Бога и от начальствующих людей на земле, то есть в городе. А называется отеческая власть авторитетом.

Новые умные слова Аврелий с легкостью запоминал, а когда ему не совсем ясным было их значение, то не стеснялся об этом спрашивать всех подряд. Потом же, оно как-то само получалось, он сопоставлял и разумно сравнивал между собой ответы. Понимать грамотность и образование он учился так же естественно, как и разговаривать на латинском языке отца и матери, то есть вернакулярно.

Совсем тебе другое дело за белыми холщовыми полотнищами в начальной и грамматической школе у Папирия на тагастийском форуме. Там тебя силком всему заставляют и учат, учат, учат… Через силу и насилу…

Значительно позже, сколь уразумел Аврелий, уже в Мадавре по-настоящему обучаясь грамматике по-гречески и по-латыни, включая пролегомены и примитивные градусы к дидактике и риторике, тот Папирий из Тагасты нахально прилепил звание грамматика, самоуправно уселся на стуле с высокой спинкой, чтобы добиться денег от городских магистратов и вооружиться ужаснейшей магистерской ферулой.

Ее-то Аврелий, должно быть, до конца дней своих будет помнить. Не забудет, не простит этому Папирию Недромиту тех грехов пыточного изуверства и мучительной угрозы в любой момент издевательски метко схлопотать этой линейкой-ферулой по уху. Или как рубанет по кончику носа. Заруби себе на носу! Вот так ухо или там тебе нос чуть ли не на весь день нехорошо распухают.

Потом дома родители обидно смеются и насмешливо поздравляют с достойной ученической наградой — мол, ясно видимы успехи в овладении грамотой и учеными знаниями. О дидактических методах Папирия они знают, по-видимому их одобряют, поскольку со времен их школьного детства эта самая ферула ни на мелкую линию, ни на малый градус не изменилась.

Длинная, больше трех футов, то есть на три стопы взрослого человека, она являет собой полукруглую с одной стороны толстую трость, украшенную цифрами, а с другой она плоская с глубоко вырезанными делениями. Вырезают ферулу из молодого ствола горного орешника, хорошо вымачивают в лошадиной моче, после полируют, наносят арифметические и геометрические обозначения. Ферула суть учебное наглядное пособие, измерительное устройство и знак, признак учительской, иначе говоря, профессорской авторитарной власти, господства и превосходства магистра-корифея над эпигонами-алюмнусами. Ибо ученик не выше учителя.

Вышеизложенные греко-латинские мысли и интеллектуальные соображения пришли к Августину гораздо позднее, пятнадцать лет спустя в его будущность грамматиком в Тагасте и ритором в Картаге. В шестилетнем же возрасте он изо всех ребячьих сил силился не запамятовать вызубренные назубок, вытверженные на слух прямой и обратный порядок классических двадцати трех букв в латинском алфавите, а также числа от 1 до 20, согласно количеству пальцев у человека.

Затвердить, закрепить можно многое. Потому устным повторением наименований литер, цифр в разбивку и навскидку с любого места прежде, нежели что-то показать, пресловутый Папирий его порядком измучил и едва не навязал неизбывное отвращение к учебе, как оно доселе отвратно происходит по прошествии веков и тысячелетий. Miserere nos, Deus!

Раньше, чем что-либо один раз увидеть, незадачливым ученикам у всяких-разных приснопамятных Папириев, непременно требовалось сто раз мизерно услышать и тысячи раз бессмысленно повторить нечто с чужого голоса. Предполагалось и доныне навязывается, вязнет в ушах, будто бы таким устоявшимся доисторическим методом укрепляется и обостряется память, но не тупоумие и бездумное скотское подчинение словесным командам или механическое повиновение устным приказам вышестоящих, что имеет место быть в реальности.

В шесть лет, ко своему дню рождения-наречения Аврелий худо-бедно, через невмоготу, но затвердил так-таки на память, накрепко сигнальные звуки от о «A» до «Z». Однако же, что собой представляют их графические изображения, он мог только догадываться по разнообразным надписям тут и там в городе. Везде имеются таинственные мелкие объявления, каракули на оштукатуренных стенах домов или крупные, красиво выведенные вывески торговцев. Последние ему иногда удавалось сметливо понять и сообразительно соотнести с действительностью.

В то же время уразуметь, почему, по словам отца, на пальцах левой руки располагаются единицы и десятки, а на правой — сотни и тысячи вещей, у него нисколько не получалось.

Что такое двадцать три буквы, он кое-как смекнул, отсчитав их на двадцати пальцах рук и ног и вообразив третью руку. Но ведь в жизни такого по правде не бывает? Тем не менее взрослые насчитывают и говорят о десятках, сотнях, тысячах, о каких-то уму невообразимых миллионах вещей и предметов от первого до последнего…

Пересчитав себе пальцы, Аврелий удовлетворенно уснул, и с утра школьная премудрость ему на ум никак не шла, не приходила к этому каникулярию вплоть до самого вечера. Уже в постели он испугался, что ему вдруг опять привидится какой-нибудь кошмарный сон, и потому поневоле припомнил о незабываемых изустных буквах и числах, заново принялся повторять про себя алфавит. Не то как вернется он в школу к злоехидному Папирию, да как снова ему достанется розгами за забывчивость…

По правде сказать, за беспамятность его Папирий ни разу покуда не наказывал. Он, Аврелий, из многоуважаемой фамилии тагастийских куриалов Августинов, ничего не забывает, исправно отвечает, повторяет то, о чем его спрашивают. Других же учеников и учениц час от часу больно секли вследствие тупости, лени, невнимательности, тугоухости, а его нет, умного и разумного.