Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Совет отца Аврелий не слишком-то понял, но ему внял, потому что к старшим и главенствующим надо прислушиваться, их внимательно слушать и слушаться. О том и мать ему неустанно твердит.

Тут ему на мысль пришли давние разговоры взрослых, как еще весной, до христианской Пасхи, родители совсем было собрались купить ему греческого учителя. К счастью, для этого у них громадных денег не хватило, — сказала кормилица Эвнойя.

Да и грек оказался изряднейшим надувалой и пронырой вместе c его фиктивным будто бы хозяином. На рынке он с выкрашенными в белое ногами бойко и складно, со школьным напевом декламировал латинский и греческий алфавиты, похвалялся и прочей грамматической ученостью. Как только ему дали в руки «Илиаду» Гомера, тут же принялся ее читать слово в слово с первой страницы. Потом словно бы наугад открыл и с выражением и паузами перечитал какие-то строфы из самой середки. Так же, перейдя к латыни, он взялся считывать и Виргилиеву «Энеиду».

После же выяснилось: на самом деле пройдоха и слогов-то на письме не видит, все наизусть, по памяти шпарит. К тому времени и след простыл его бывшего владельца, уволокшего с собой огромнейшие деньжищи, уплаченные за лукавого греческого раба. Но злосчастный читака-обманщик удрать не успел.

Обманутым покупателям эдилы, при всем том, по справедливости возместили нечаянный убыток, тогда как проходимца (кстати, не раба, а отпущенника) суд приговорил к пожизненным общественным работам — качать воду для орошения городских садов и пальмовой рощи кесаря Александра Севера. Когда преступника бичевали на форуме, этот прощелыга-грекулюс во всю глотку вопил, орал, возмущался: первое ученое дело, дескать, знать, а читать, писать вовсе не обязательно.

В обязательности и необходимости всеохватной умственной книжной письменной грамоты для всех без исключения римских куриалов Патрик Августин был непреложно убежден. Но изрядно сомневался во всем, что касалось расхожих воззрений, общепринятых людских обычаев, нравов, верований и народных традиций. В молчаливом демократическом единогласии толпы или в анархическом безмолвствии народа он слышал голос не божеский, а дьявольский…

Чтобы нечто подобное содержательно изложить и сформулировать, куриал Патрик из нумидийской Тагасты не был настолько образован. Тем не менее старшего сына отдал в учение наперекор доселе ходячим и бродячим мнениям, когда тому было менее шести лет от роду.

По смыслу и содержанию к вышеизложенным умозаключениям в зрелости пришел сам Аврелий Августин, стремясь исповедально вспомнить об отце и своем детстве. Притом без излишнего раздражения и придирчивой, обидчивой неприязни к прошлому, будь оно его личным, родным и близким или же полузабытым, очень далеким в отчужденных пространствах ушедшего безвозвратного времени.

Отец полагал сына готовым к школьным занятиям, если тот самостоятельно, без страха перед высотой держится в седле, хорошо освоился с тем, как управлять голосом и поводьями хитро-ленивой, но смирной и ласковой лошадкой Лептоной. В противоположность горячим гетулийским сородичам, ей никогда и никуда не хотелось мчаться, обгоняя ветер, и ее почти невозможно заставить перейти с неспешного шага на рысь.

В то лето Патрик также учил Аврелия обращению с нумидийским, хоть и маленьким, но боеспособным кавалерийским луком и настоящей воинской пращой. К метательному оружию его сын не проявил большого интереса и врожденного умения, но с легким детским копьецом управлялся довольно умело, на ходу постигая отцовские инструкции и военное искусство.

По недостатку досужего времени Патрик поручил воинское образование и воспитание сына пожилому рабу Аннею, который немало послужил вспомогательной рабочей силой в лимитрофных каструмах. Анней и Аврелий с ходу нашли общий язык, и раба вроде как собирались взять в город в качестве дядьки при мальчике. Но тот чем-то нехорошим провинился, выказал строптивость, его наказали и по древнему обычаю посадили как пса на цепь привратником в усадьбе, а угодливой кормилице Эвнойе вернули должность няньки Аврелия.

Старый оруженосец Анней, между прочим, в момент показал и научил маленького Аврелия, каким образом неустрашимо держаться на глубокой воде, не тонуть и плыть, живо работая руками и ногами. А вот от женщины Эвнойи ничего такого полезного и мужского не дождешься, кроме глупых сказок-страшилок на ночь. Но их Аврелий наяву нисколечко не пугается, а что же такое страшное ему снится по ночам, по утрам почему-то вмиг забывается. Кабы его помнить, то он, может быть, перестанет по-глупому, по-детски бояться темных ночных кошмаров. Или же начнет их страшиться и опасаться ясным понятным образом, по-умному, как взрослые и старшие. Они-то ведь, даже отец, не говоря уж о матери, по-настоящему живут со страхом, чтобы их не дай Боже, не наказал, не покарал самодержавный судьбоносный Господь Всемогущий и Всесильный. Бог им понятен, насколько ему доступны желания и приказы взрослых, сильных и умных, мигом готовых по голове и по заднице враз растолковать непонятливому и непослушному что к чему, кто кого главнее и разумнее.

Вон один нумидийский послушный мальчик время от времени пытается научить членораздельной речи большого белого красноногого попугая, привезенного отцом из-за гор. Неразумной бестолковой твари с круглыми зелеными глазами Аврелий как учитель настойчиво твердит разные вразумляющие слова, по-хорошему предлагает повторять вслед за ним. И больно, должно быть, щелкал резным прутиком по желтому клюву. В ответ же хохлатый неслух сам злобно щелкал клювом и строптиво, — вот где глупец! — ни за что не желал и до сих пор не чешется произнести что-либо внятное, по-человечески всем понятное и разумное. Ну и сиди, дурак, в клетке!

Иное дело — собаки, кошки и лошади. Они хоть и не способны к людским речам, но понятливы и благорассудительны, быстренько схватывая, чего для них есть добро, а что — худо. Наверное, и у высокогорного орла не больше соображения, чем у деревенского петуха на заборе. Раз так, то почему орлы на древках у имперских римских легионов?

Дав себе слово обязательно спросить у отца, отчего оно: такие знаки, признаки — маленький Аврелий на сон грядущий перешел к другим, почти взрослым размышлениям. О них ритор, грамматик и философ, а по прошествии немалого числа лет теолог, пресвитер и епископ Аврелий Августин станет неоднократно вспоминать, рассуждать, раздумывать. Как в молодости, так и в старости он альтернативно и дихотомично многажды размышлял, говорил, писал о психологических и соматических взаимоотношениях и взаиморазличиях между людьми — будь они христианами или язычниками, хозяевами или рабами, богатыми или бедными, взрослыми или детьми, мужчинами или женщинами.