Иван Катавасов - Блаженство по Августину

Побуждения отца, его намерения и действия, вынужденное согласие матери и многое прочее Аврелий Августин позднее проанализирует, допустимо раздумывая о характерах родителей, их поступках. Многое, хотя и не все, по мере возможности он исповедально сопоставит с детскими неустойчивыми чувствами и полустертыми воспоминаниями…

Из годичного путешествия с отцом и пребывания на юге, наполненных разнообразными, но преходящими впечатлениями, он возвратится существенно окрепшим, подросшим, но отнюдь не возмужавшим, оставаясь в душевной сущности и в органической телесности еще ребенком. На том его детство в семье Патрика и Моники благополучно завершилось, наступило отрочество. С того времени до пятнадцати-шестнадцати лет ему предстоит взрослеть, жить и учиться вдали от любящих родителей.

Неудержимой, возлюблено притягательной привязанности к Тагасте, к семейному очагу, к отцовским манам, ларам и пенатам, к материнскому христианству Аврелий Августин не чувствовал, не ощущал ни в первоначальные дни появления в Мадавре, ни после, когда все его соученики в радости и веселии распускаются, расходятся, разъезжаются на каникулы по домам. Не испытывает он тягостной тоски по родительскому дому, и дудки вам!

И бесчувственным поганским истуканом его не надо обзывать, даже если с полнейшим безразличием он воспринял известие о смерти младшего брата, ставшему к тому времени средним, и последнюю тагастийскую новость о пышных похоронах бабки. Первый и разумным человеком-то по существу не стал, вторая же, выжив из ума, перестала им быть. Безумие брата и старухи неприятно впечатлили и ужаснули Аврелия, когда он вернулся с дальнего юга.

Из рассказа друга Скевия ясно: мать Аврелия теперь замкнулась в исступленной набожности, позабыв о новорожденном сыне, полностью, со всеми пеленками переданном на попечение кормилиц. Не говоря уж о первенце, отданном в учение. Отец же, — о том он и сам знает, — вечно в делах. Специально приезжать, навещать, чтобы пообщаться с сыном, писать и посылать с оказией письма ему некогда и недосуг.

В общем и частном, школяра-грамматика Аврелия ничто и никто домой в маленький городишко Тагасту не тянули удавкой на шее. Гораздо привлекательнее свободно жить без скотской привязи в большом городе Мадавре.

Школярам-пролазам, пусть они и младшие из грамматиков, ничего не препятствует браво проникать в цирк к поворотным столбам. Хочешь — протискивайся, проскальзывай вперед туда, где сбоку стоячие места для зрителей в театральных трагедиях и комедиях. Или извернись, провернись, чтоб пробраться на верхние ярусы деревянного городского амфитеатра, а там уж вольготно сесть где-нибудь в проходе. Конечно, взрослые и большие юрких мальчишек гоняют, но не слишком. Наверное, помнят, каково им самим приходилось в малолетстве.

Скучать по дому или тосковать по детству Аврелию даже мало-мальски не приходится, если он живет и учится в Мадавре. Причем и в театр и на стихотворные состязания они с другом Скевием нынче гордо ходят с полным на то правом на втором году обучения грамматике в славной образцовой школе глубокоуважаемого профессора Клодия Скрибона Сикилиана.

Тут-то Аврелию вспомнилось, каким классическим образом в прошлом году летом, точнее, в июльские каникулярные дни их встречал этот надутый и важный Сицилиец. Его так кличут по отцу, тоже потомственному учителю грамматики. Клодий — урожденный мадаврский куриал в пятом колене, как он напыщенно им поведал в первые же минуты прибытия новичков, не без робости очутившихся в просторном, гулком и пустом атрии грамматической школы.

Перво-наперво прямо в дворовом открытом атрии он им со Скевием устроил головомойку-экзаменовку, угрожающе вооружился ферулой. А их отцов, — немало смущенных Вагу Романиана и Патрика Августина, — вежливо, но нетерпящим возражений тоном отослал прочь: долой пошли, прогуляйтесь, мои достопочтеннейшие, пару часиков по форуму. Отцы послушно и беспрекословно, словно малые дети, согласно закивали и ушли. Оно вам тотчас понятно, кто тут кого старше и главнее.

Аврелий совсем уж приуныл, обреченно приготовился получать ферулой по обоим ушам и по носу. Если злоехидный Клодий отцов без обиняков выгнал, едва ли не взашей вытолкал, то детей наверняка не помилует, не пощадит по горбу и по затылку. Потому как это у него, злодея, для порядка и дисциплинарности. Знаем-знаем, у мавра Папирия было то же самое. Да и грек Месодем в наставительном рукоприкладстве особо не стеснялся, судя по бледнолицему виду дрожащего от страха Скевия.

Да и сам-то Аврелий, по правде припомнить, не сразу сообразил: ферула в руках у злобного Скрибона служит вовсе не для битья и побоев, но для красноречивых взмахов и раздачи руководящих учением указаний. Последнее гораздо чувствительнее, хотя этот дидактический факт и тот еще учительский аргумент ему станут известны несколько позже.

Тогда же наблюдательный мальчик Аврелий еще с праздным таким интересом простодушно изучал профессорскую указку-ферулу, пока Клодий с пристрастием допрашивал Скевия, выясняя градусы начальной подготовки новичка-минориста. Треугольников и цифр на ней не имелось, и была она много короче, чем линейка Папирия, чуть больше локтя. Зато на феруле Клодия, — вот это да! Оказались, искусно вырезаны знаки планет и созвездия зодиака.

Кое-какие из них начинающий грамматик Аврелий распознал, потому что однажды вечером в степи у костра Патрик рассказывал ему о блуждающих звездах и неподвижном звездном небе, рисовал значки палочкой на выжженной земле и соединял в созвездия воображаемыми линиями ярчайшие разноцветные мерцающие светила у них над головой.

От костра тоже сыпались, выстреливали красивые звездочки-искры, Аврелий чувствовал себя в тепле и уюте, ночного холода вокруг не замечал…

Но вот в сумрачном таблине на селле в учебном атрии у Скрибона он зябко подрагивал, нимало не ощущал горячий летний полдень на дворе, предчувствовал… Вот-вот и ему будет жарко не меньше, чем тупице и бестолочи Скевию, красному, как вареный рак, взмокшему от пота, запарившемуся отвечать на въедливые профессорские вопросы, едва не забывшему, как читать, как считать…

Простейшей арифметической задачки наш осел Скевий осилить не умеет. А хвастался-то как!..