Валерий Замыслов - Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)

Пожалуй, все крестьяне уезда всколыхнулись: неужели наследнику Карра все сойдет с рук? Аж из Москвы прикатил, чтобы тайком вернуть себе вольную, данную угодичским мужикам, а затем все так состряпать, что никакой грамоты и не было. Слава Богу, грамоту перехватили. А что же с их молодым барином? Отбоярился. Я — не я, и телега не моя.

Не ведали мужики, что еще заранее между Тихоновым и наследником произошел уговор: «Ты вот что, Николай Григорьевич, дело делай, но мое имя и на дыбе [36]забудь. Если промашка выйдет, прикинься простофилей. Мол, с барином никакого разговора не было. Зачем лежать отпускной грамоте в волостном правлении? Отнесу-ка я ее наследнику. Пусть фамильную честь и благородство Филиппа Алексеевича блюдет, детям и внукам рассказывает. Коль так скажешь, темницы не бойся. Может, простачком отделаешься, а если и угодишь в темницу, то много не просидишь. Если же на сговор укажешь, то за сговор грозит уголовная статья самая строгая, так и сгниешь в узилище. Ты это хорошо запомни, Николай Григорьевич.

«Мы, чай, с понятием, в темечко не колочены, барин. Имечко ваше и калеными клещами не вытянут».

Так и вышло. Тихонов получил небольшой срок, а молодой барин («ничего про сие дело и слыхом не слыхивал») лишь коротко побеседовал с квартальным и преспокойно отбыл восвояси в Москву.

С носом осталась и тетушка-генеральша, возмечтавшая о возвращении вольных хлебопашцев в крепостную зависимость.

Сулость же, в отличие от Угодич, жила более тяжелой жизнью. Основная часть мужиков отбывала на стороне, в надежде заработать оброк князю Голицыну. Полновластным хозяином крестьян полагал себя приказчик Корней Букан, коренастый, чернобородый мужик с властными, свинцовыми глазами.

Оставшиеся в волости мужики откровенно побаивались приказчика. Букан безжалостно сек крестьян на своем дворе за малейшую провинность. Прекословить ему (если мужик был и прав) было бесполезно.

Жесток был Букан и к тому же великий прелюбодей. Жены, оставшиеся без мужиков, что были поприглядней да поядреней, не раз оказывались на дворе приказчика. Позовет вроде бы на помощь кухарке, а сам затащит молодую бабу в свою спальню и заставит ее оголиться, да еще с улыбочкой:

— Хочу на твои телеса глянуть.

— Да вы что, Корней Африканыч? Я и перед мужем-то стыжусь оголяться.

— Ничего, мы образа завесим, чтобы не стыдилась. Бог не увидит, значит, и греха не будет, хе-хе. Чай, соскучилась по мужней ласке? Почитай, полгода не видела своего отходника? А похоть, никак, забирает? Давай-ка начнем с вишневой наливочки.

— Благодарствую, Корней Африканыч, но вы меня к кухарке отпустите. Помогу, чем смогу.

— Какая кухарка, дуреха?.. Ложись на постель, сам раздену. Да ты куда, дура набитая? У меня не убежишь!

Сильными цепкими руками хватал бабу у двери и тащил на постель. Если баба начинала сопротивляться, то неизменно говаривал:

— Коль упорствовать будешь, оброк твоему мужику вдвое накину. Все в моей воле. Нечем будет платить твоему благоверному. Последнюю коровенку со двора сведу. Оголяйся!

Оголялась баба. Приказчик слов на ветер не бросал: царь и бог в вотчине. Коль не ляжешь в постель — без кола и двора останешься.

Тот же, ублаженный очередной жертвой, говаривал:

— Язык-то прикуси. Кухарке помогала — и все дела. А коль проболтаешься — жди беды.

Однако вся волость знала, что такое сходить к «кухарке». Одна щедротелая баба не пошла на приказчиков двор и изрядно за то поплатилась: за одну неделю сгорел стог сена, а корова чем-то отравилась и сдохла. Все поняли — проделки приказчика, но не докажешь: в стогу-де меж двор скитальцы — «табашники» заночевали, а корова чем-то объелась. То ли пастухи недоглядели, то ли сама хозяйка. Вот попробуй и не сходи к приказчиковой кухарке.

Но вскоре Букан перешел на девок: бабы приелись, то ли дело юные девственницы. Но тут Букан действовал с оглядкой да осторожностью, звать в свой дом, разумеется, не стал, а норовил (если это было лето) выглядеть ту или иную девушку на сенокосе или когда девицы ходили по грибы, а там уже действовать по обстановке. В последнем случае он становился охотником: брал для отвода глаз ружье и патронташ, а в карман — золотые сережки или искусственные жемчужные бусы. Стоило одной из девиц подальше отойти от подружек, как Корней Африканыч — тут как тут. Девушка испугается, охнет, а приказчик ей слово ласковое.

— Никак, по грибочки снарядилась? Чьих будешь?

— Матвея Синюткина дочь. Манькой меня кличут.

— Ведаю твоего отца. Он, никак, в золотари в Ростове подрядился?

— Ага.

Матвей Синюткин, как уже знал приказчик, был темным, недалеким человеком, а потому и дочь его особым умом не блистала.

— Скажи, Маня, ты бы хотела носить на своей груди вот такое красивое ожерелье?

— Еще бы не хотеть. Надо дурой быть.

— Но такое ожерелье, Маня, подходит только к красивой груди.

— А у меня что, не красивая? Глянь!

Маня принялась, было, расстегивать пуговички кофты, но Букан предупредительно произнес:

— Не здесь, Маня. Давай поглубже в лесок отойдем, а то кто увидит и позарится на такое драгоценное украшение. Лучше бы уж тебе их носить.

— Никому не отдам!

— Умница. Отойдем подальше.

Манька стала первой девушкой, которая безропотно отдалась Букану. Однако Корней Африканыч и в этом случае наставлял:

— Про украшение ни отцу, ни матери не рассказывай. Бить будут. Подальше спрячь до поры-времени.

— И девкам не сказывать?

— Ни в коем случае! Они тотчас по всему селу разболтают.

— Так когда же мне бусы надевать? Чай, покрасоваться хочется.

— Еще покрасуешься, а коль забрюхатеешь, тотчас меня оповестишь.

— Аль забрюхатею? — всполошилась девка. — Чего ж тогда я тятеньке с маменькой скажу?

— Говорил же тебе: ко мне придешь. За доброго работника выдам. От него-де чрево выперло. Веселую свадебку сыграем, богатый подарок тебе поднесу. Шубу кунью!

— Шубу кунью? — ахнула Манька. — Девки от зависти лопнут. Какой же вы щедрый!

— Щедрый, Маня. Беги к девицам — и ни гу-гу.

Когда радостная Манька побежала к подружкам, Букан головой покачал. Дура-дурой. С такой глупендяйкой даже прелюбы [37]не увлекательны. Надо бы поинтересней птичку в сети заманить…

Настенка любила сенокосную пору. Сколь парней и девок собиралось на лугах. Работы, конечно, хватало: сушили деревянными рогулями травяные валки, собирали граблями в копешки, помогали метать стога. Смеху, прибауток, подковырок!

На сенокосном угодье частенько появлялся приказчик. Похотливыми глазами смотрел на девок и в то же время покрикивал:

— Не ленись! Как бы тучка не набежала.

В погожие дни на обед не ходили: приносили еду в узелках. В обеденные перерывы Настенка, быстро управившись с горбушкой хлеба и бутылкой молока, любила пройтись по угодью и попеть песни. А все отчего? Стенька был рядом, она видела его задорные глаза, порой устремленные на нее, и от этого ей становилось так радостно, что песня, казалось, сама исходила из ее груди.