Валерий Замыслов - Иван Сусанин

— Гись! Гись!

— Гись! — вторили кучеру два десятка оружных послужильцев Романова, сопровождавших боярина.

Встречные возницы спешно подавались на обочину, с любопытством разглядывая столичную карету и горделивых молодцов в малиновых кафтанах, покачивающихся в богатых седлах с серебряными луками.

Мужики спрыгивали с телег, ломали шапки, кланялись. Попробуй не окажи почтение знатным путникам — немедля плеточки изведаешь. Молодцы на конях дерзкие, охальные, только и ждут зазевавшегося. Но кто ж едет в такую одаль?

Мужики чесали кудлатые затылки. Глухую костромскую землю с непроходимыми лесами и болотами редко посещают именитые столичные люди. Дорога не только дальняя, но и опасная. Тысячи беглых людей, оголив центральные уезды, упрятались в костромской глухомани, осев по лесным селищам. Некоторые жили скрытно, а другие, разместившись на скудных землях и живя впроголодь, занялись разбоем.

Федор Романов ведал о том по рассказам тестя, но лихих людей не страшился: его послужильцы — люди надежные, ничем не обижены, получают немалое жалованье и хорошо вооружены. Опричь сабель, пистоли за кушаками. А вот поглядывая из оконца на дорогу, Федор Никитич нередко пенял:

— Колдобина на колдобине, да и гатей не перечесть. Не растрясло еще тебя, Ксения?

Ксения стойко крепилась:

— Не растрясло, Федор Никитич, а вот за карету побаиваюсь.

— Немцы хвастались, что карета любые дороги выдержит.

— Поди, на свои дороги уповали, — молвил Иван Васильевич. — На Руси же дороги скверные, ухабистые, а то и вовсе непроезжие. Сколь гатей перед имением пришлось выложить. Уж ты наберись терпения, Федор Никитич.

— Мне, дорогой тесть, терпенья не занимать. О дочери твоей забочусь.

Ксения ласково посмотрела на супруга. Он и впрямь оказался чутким и заботливым мужем. Каждое утро приходил на ее женскую половину хором, целовал в губы, справлялся о здоровье, и если Ксения скажет: «Благодарствую, милый супруг, я в полном здравии», то Федор Никитич задергивал парчовым занавесом киот, разоблачался и ложился к жене в постель. Юная, цветущая, она привлекала супруга своим горячим шелковистым телом, тотчас воспламеняя Федора Никитича, и тот страстно голубил ее, еще более возбуждаясь от ее сладостных иступленных стонов. Господи, какое же райское наслаждение обретали они, готовые получать его хоть каждый день. Однако Федор Никитич строго соблюдал посты и заповедные дни недели, когда нельзя было совокупляться с супругой. То были среда и пятница — день предательства Иудой Христа и день распятия Бога человека на кресте.

Но минуют заповедные дни и вновь супруги предавались бурным, неистовым ласкам, еще не ведая о том, что их безудержная страсть приведет к рождению Михаила, будущего государя всея Руси…

— Приближаемся, — молвил Шестов, и лицо его приняло озабоченный вид.

Как там Агрипина, и все ли улежно в имении? Жена, конечно, готовилась к встрече в поте лица, да и староста на печи не отлеживался. Старательный, вездесущий, без дела минуты не посидит. И все же волнение не покидало: всего не предусмотришь. Бывает, мелочь испортит всю обедню. А мужики? Придут ли в нужный час и чинно ли встретят господ? Не забудут ли приветственные слова, кои им должен вдолбить староста. С мужиком всякое может приключится, такое ляпнет, что стыда не оберешься. А священник Евсевий? Молодой, знатных гостей не доводилось встречать. Сумеет ли без робости дать благословение? О, Господи, помилосердствуй!..

Но опасения Ивана Васильевича оказались напрасными: и Епишка вовремя колоколом праздничный звон сотворил, и староста чинно хлеб-соль поднес, и принаряженные мужики лицом в грязь не ударили, и священник Евсевий со своим малочисленным причтем, оказался на высоте.

Довольный Федор Никитич, встреченный небывалым для Москвы почетом и радушием (чернь Москвы все последние годы, озлобленная опричниной, Ливонской войной, произволом приказных людей не пылала любовью к боярству), даже шапку снял перед миром.

— Спасибо, мужики. Порадовали вы меня. Жалую бочонок вина!

Звонарь Епишка, успевший прибежать от храма Воскресения, бухнулся на колени.

— Живи во здравии триста лет, благодетель! Всякое брашно приедчиво, а винцо никогда.

— Никак, уважаешь винцо?

— А кто ж его не уважает, благодетель? Курица и вся три полушки — и та пьет.

— Однако, вино с разумом не ладит.

— Истину глаголешь, благодетель. Мужик напьется — с барином дерется, проспится — свиньи боится.

Иван Шестов, стоя чуть позади Романова, погрозил Епишке кулаком. Дурень! И надо же такое ляпнуть.

Федор Никитич согнал улыбку с румяного лица.

— Встань! Буде на коленях елозить. Во хмелю можешь и с барином подраться?

Епишку закрыл своей широкой спиной староста.

— Не слушай неразумного, боярин Федор Никитич. Во хмелю, он и мухи не обидит. У него язык без костей.

— Ну-ну, — миролюбиво кивнул Романов и глянул на тестя.

— Заждалась, поди, нас Агрипина Егоровна.

— Заждалась, Федор Никитич. Пожалуй, в хоромишки мои.

«Хоромишки» — мягко сказано. Добрые хоромы предстали перед Федором Никитичем. Срублены из четырех изб, связанных сенями. Над избами возвышались повалуши и башенки-терема, искусно изукрашенные золотистыми, зелеными и красными шатрами, наподобие кокошников. Всюду красочная живопись, петушиная резьба да цветистое кружево, мастерски вырезанное из дерева.

— Да ты, Иван Васильевич, никак даже изографов приглашал.

— Отец мой. Страсть любил во всем красоту. Он и храм Воскресения зело дивный поставил.

— Заметил, Иван Васильевич…

Вскоре с господского двора холопы выкатили бочонок вина и принесли всякой снеди в коробах.

Мужики довольно загалдели, однако скопом к бочонку не полезли. Первый ковш по давно заведенному побыту осушал староста, а за ним — почтенные старцы, кои доживали свой век, но ковш в руках еще держали.

Епишка, ожидая своего череда, глотал слюну и ворчливо подгонял стариков:

— Едва лаптями шаркают, а винцу радехоньки. Помене, помене лакайте, пни трухлявые!

В избу старосте было доставлено особое приношение — кубок заморского вина и зажаренная утка на медном блюде, что означало: хозяева имения и боярин Романов ублаготворены его радением. Но Ивану Сусанину было не до утки: надо идти к мужикам. Староста есть староста. Пиршество мужиков идет подле барского тына. Дело дойдет до веселья, плясок и песен. Того побыт не возбраняет, но упаси Бог, если в пьяном угаре взорвется русская душа и загуляет буча. Глаз да глаз за бражниками.

После дальней дороги всегда полагалась банька. Иван Васильевич, большой любитель попариться, шел к мыленке с Романовым не без гордости: такую баню не грех любому боярину показать.