Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Артамон Сергеевич среди ночи подхватился от громкого стука в окно избы.

— Кто там?

— Отворяй ворота, государевы люди.

Ёкнуло сердце от недоброго предчувствия, в полумраке натянул портки, прикрыл устроившегося у стены сынишку Андрея. Вышел во двор, заставленный повозками, в которых спали его многочисленные спутники. Кое-где уж торчали над телегами взлохмаченные головы, поглядывали встревоженно на ворота. Священник отец Сергий, крестясь, спросил негромко:

— Что, Артамон Сергеевич, опять?

— Опять, — кивнул Матвеев. — Пособи, батюшка, засов вынуть.

Вдвоём они вынули заложенную в проушины жердь, отворили ворота.

Вошли Семёнов с Соковниным. Последний закричал:

— А ну, все подымайся! А ты, — обернулся к Матвееву, — давай все бумаги, письма, книги. Всех людей давай.

— Люди — вот они, — показал Матвеев на возы. — А бумаги, какие есть, все в избе.

— Идём в избу, — сказал Соковнин и пошёл первым.

За ним последовал Матвеев, а рядом — Семёнов.

— Василий Григорьевич, что за пожар? — спросил окольничий дьяка.

— Книгу какую-то твою чёрную государю надо. Ты бы уж отдал её, Артамон Сергеевич.

— Да нет у меня никакой книги.

В избе вздули свет, хозяев, спавших на печи, выгнали на улицу. Соковнин велел открыть все баулы, развязать узлы, мешки: рылся в них, как пёс в лисьей норе. Разбудил Андрея, забравшись под подушку, на которой отрок спал.

Затем обыск продолжился во дворе на телегах. Даже в дуло пушки заглянул Соковнин, что рассмешило стоявшего около повара.

— Я те посмеюсь, я те посмеюсь, — пригрозил думный дворянин. — Всех на съезжую!

Повели на съезжую всех, даже и попа с монахом; из слуг оставили только конюха кормить и обихаживать коней. Уже светало.

Матвеев вошёл в избу, где всё было перевёрнуто вверх дном. Андрей сидел на кровати, прижавшись спиной к стене.

— Во. Как Мамай воевал, — усмехнулся горько Артамон Сергеевич. — Обалачайся, сынок. Пришла беда — отворяй ворота. Скоро, видно, и меня на съезжую потянут.

— А зачем на съезжую-то? — спросил Андрей.

— Допрос чинить, для чего ж ещё. Скаску писать.

И верно. Скоро пришёл посыльный.

— Тебя на съезжую требуют, боярин. И немедля.

На съезжей в дальней горенке сидели Соковнин с Семёновым. Дьяк писал, перед ним лежали листы уже исписанные. Матвеев догадался: брали скаски с его людей.

— Ну, сказывай, Артамон, как составлялись лекарства государю? — спросил Соковнин, напуская на себя важность.

«Мог бы и по отчеству, чай, в два раза меня моложе, — подумал Матвеев. — От спеси-то эко вспучился, что тесто в деже». Но вслух сказал:

— Лекарства государю составляли доктора Костериус и Стефан.

— А ты? Ты разве не участвовал?

— Я в этом плохо смыслю, а они — люди учёные.

— А рецепты где, которые составлялись?

— Рецепты все в аптеке.

— А как давали лекарство государю?

— Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом я и после меня дядьки государевы: князь Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, а тогда уж давали государю.

— А если лекарство оставалось, куда его девали?

— Остатки всегда я допивал на глазах у государя.

— А в ночь смерти государя кто пробовал?

— В ту ночь только лекарь и я. Куракина близко не случилось и Хитрово не было.

— А что это за чёрная книга, которую ты дома ночью читал со Стефаном?

— Это учебная книга, по ней я сына учил латыни.

— А вот карла твой, Захарка, сказывал, что по той книге вы духов вызывали.

— Каких духов? — возмутился Матвеев. — Ему это приснилось, наверно.

— Злых духов, злых, Артамон. Не хочешь признаваться, тем хуже для тебя.

— А вы б спросили у Захарки, какие они из себя, духи-то.

— Да уж спросили кому надо.

«Ясно. Захарку в застенке пытали, — догадался Матвеев. — И карлика не пощадили, изверги».

Выпытав всё, что возможно, Соковнин сказал:

— Скаска твоя к государю пойдёт. Хорошего не жди, Артамон.

— Да уж куда хуже.

Но впереди ждало его и худшее. Опять ночью прибыли солдаты и, взяв его за караул, повезли в Казань. Там был ему прочитан указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирали все имения, лишали боярства и вместе с сыном отправляли в Пустозерск к студёному морю в ссылку. Когда дьяк Горохов читал ему указ, в котором перечислялись его вины, и Матвеев хотел возразить на одну несуразицу, Горохов рявкнул на него, как на простого мужика:

— Замолчи! И не говори! Слушай!

И у Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды: «И это почти за полувековую службу мою государю; за мои дела ратные, за мои раны боевые».

Пожары в деревянной Москве не редкость. Как ни берегутся жители, то в одном конце «красный петух» хвост покажет, то в другом закукарекает. Правда, тушить бегут всем миром, зная, что «птица» эта зловредная и до тебя доберётся, если соседу не поможешь с ней управиться.

После обеда, когда все домочадцы подрёмывали, а то и спали напропалую, случился пожар в усадьбе стольника Апраксина Матвея Васильевича.

Заметил подозрительный дым, струившийся из-под застрехи, случайно проезжавший от Москвы-реки водовоз. Соскочил с воза, застучал кнутовищем в ворота:

— Эй, православные, горите-е-е!

Вмиг взбулгачился весь дом. Водовоз тоже оказался с бочкой своей в самый аккурат, снял ведёрко с облучка и ну лить туда, где огонь замечал. Соседи бежали со всех сторон, кто с ведром, кто с багром, гасить огонь в самом зародыше, не дать ему перекинуться на соседние дома. Сам стольник не дома был, в Кремле, в передней обретался, там ему и сообщили: «Матвей Васильевич, скорее беги, твои хоромы горят».

Прискакал стольник к хоромам на коне, когда уже крыша огнём взялась, слетел с седла, и первое, что закричал:

— Дети! Где дети [18] Апраксин Пётр Матвеевич (1659—1728) — стольник и окольничий. Был воеводой в Новгороде, губернатором в Астрахани, Казани. Получил графский титул. С 1722 г. — президент Юстиц-коллегии. Апраксин Фёдор Матвеевич (1661—1728) — генерал, граф. Был начальником Адмиралтейского приказа, президентом Адмиралтейств-коллегии. С 1726 г. — член Верховного тайного совета, сторонник А. Д. Меншикова. ?

Явился старший перед ним, Петьша, весь перемазанный, потный:

— Я здесь, отец.

— А Федька?

— Федька вон воду с колодца таскает.

— А Марфинька? Где Марьфинька, сукины дети? — вскричал Матвей Васильевич, нутром почуяв самое страшное. Он знал, дочка, девятилетняя Марфинька, всегда наверху была Тут как тут жена явилась стольникова, зарыдала, запричитала, как по покойнику.

— Ой, дитятко моё-ё.. доченька-а родная-а-а.

Матвей Васильевич вне себя ударил жену по щеке.