Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Не дам.

— Как это не дать? — выпучил глаза Милославский, возмущённый такой наглостью простолюдина. — Да ты знаешь, кто я?

— Всё равно не дам. Я должен передать ожерелье царевне, а не всякому...

— Это кто же «всякий»? — прищурился недобро Милославский и, увидев подходившего сотника со стрельцами, приказал:

— А ну-ка, ребята, возьмите этого голубя.

Стрельцы тут же схватили Тимофея.

— Отберите у него царское ожерелье, — повелел боярин.

Пройдзисвет, вместо того чтобы смиренно отдать это злосчастное ожерелье, стал сопротивляться, чем обозлил до крайности стрельцов. Один из них тюкнул алебардой упрямца по затылку, и тот потерял сознание. Теперь ожерелье забрали у обеспамятевшего легко, передали Милославскому. Тот узнал его.

— И впрямь царицыно ожерелье.

— А что с этим делать, боярин?

— Оттащите к Сысою, он его отогреет кнутом.

И два стрельца потащили Тимофея к Сысою в Константиновский застенок. Притащили.

Подьячий, сидевший за столом, спросил:

— По чьему веленью?

— Боярин Милославский послал, — отвечал стрелец. — Отобрал у него царское ожерелье.

— Украл, что ли?

— Да вроде бы. Силодёром пришлось отбирать. Боярин велел Сысою погреть его кнутом для острастки.

Подошедший Сысой склонился над Тимофеем, покачал головой.

— Его уж кто-то «отогрел», эвон вся голова в крови.

— Так он не отдавал ожерелье-то, пришлось алебардой стукнуть, — оправдывался стрелец.

— Ему уж кнут вряд ли понадобится, — подытожил опытный Сысой. — Хорошо если до ночи дотянет.

А меж тем боярин Милославский летел во дворец, придумывая, как бы подостойнее вручить ожерелье государю: ты вот на меня сердце держишь, а я тебе твоё ожерелье ворочаю, которое украл...

«Постой, постой, а кто ж украл-то? Как же я не спросил этого дурака, откуда оно у него оказалось? Почему он тащил его во дворец? Неужто эта дурёха Марфа обронила где?»

Сплошные вопросы в голове — и ни одного ответа. Хотел уж было воротиться в застенок, спросить того «дурака», но побоялся опоздать к торжеству.

«A-а, ладно. Скажу нашёл на дороге в воротах. И ведь не утаил, не себе взял, а вот принёс тебе. Цени».

Но государь почему-то не оценил стараний Ивана Михайловича. Даже насторожился:

— Откуда оно у тебя?

— Нашёл, Фёдор Алексеевич. Видно, обронила царевна.

— Спасибо, — буркнул царь, усомнившись, однако, в сказанном.

Но когда увидел Фёдор Алексеевич Марфу, разодетую в пышное подвенечное платье и в парчовой фате, невольно заулыбался, протянул к ней руки.

— Марфинька, милая, какая ты стала красавица.

Смутилась девушка, невольно грудь ладонью прикрыла, и Фёдор решил, что этим движением она пытается прикрыть место, где должно быть ожерелье. Прикрыть, чтобы не огорчать его.

«Милый ребёнок, — подумал он с нежностью, — да оно ж у меня». И, вынув из кармана ожерелье, протянул ей.

— Надень, дорогая.

У Марфиньки в радостном изумлении расширились глаза, и это было приятно Фёдору: «Удивилась, как это оно у меня вдруг оказалось». Но Марфинька удивилась, как это государь догадался, что она приехала без ожерелья, и захватил с собой другое такое же.

Анна Петровна помогла невесте застегнуть его сзади, и молодые тут же отправились в собор Живоносного Воскресенья Господня, где их обвенчал государев духовник протопоп Никита Васильевич.

Не было ни колокольного звона, ни радостных толп в Кремле, более того, в эти часы все ворота Кремля были заперты. Не было и пира большого по такому случаю. Не захотел Фёдор Алексеевич великим шумом тревожить душу недавно умершей жены своей Агафьи. И в этот день дьяк Семёнов написал в Выходной царской книге: «...А свадебного чину никакова не было. Того же числа пожаловал великий государь в спальники Петра да Фёдора детей Опраксиных».

Не забыла Марфинька братьев своих, не забыла, в день свадьбы же успела выпросить им высокие должности при дворе.

А когда молодожёны остались одни в опочивальне, Фёдор Алексеевич, вспоминая, как Агафья попросила пить в эти часы, спросил у Марфиньки:

— Чего ты хочешь, милая?

Однако вместо питья Марфинька вдруг попросила:

— Государь мой, Фёдор Алексеевич, вороти моему крёстному твои милости.

— Крёстному? — удивился Фёдор. — А кто ж он? Крёстный-то кто у тебя?

— А крёстный мой — Артамон Сергеевич Матвеев, ныне на Мезени мается. И говорят, ты всего его лишил. А я знаю, я верю, он ни в чём пред тобой не виноват, государь.

— Милая моя деточка, — растрогался Фёдор и, схватив личико жены, стал целовать её в щёчки. — Да какое у тебя сердечко-то золотое. Завтра же, слышь, завтра же ворочу Артамону Сергеевичу и боярство, и имущество. Пошлю к нему скорого гонца с нашей милостью. Не с моей, слышишь. А с нашей — моей и твоей.

— Вот спасибо, Фёдор Алексеевич. Вот спасибо-то.

— Тебе спасибо, милая девочка.

— За что?

— За сердечко твоё. Я ведь о Матвееве-то забыл. Хотя знал, что его Милославский оклеветал.

А в это время боярина Милославского отыскал подьячий из Разбойного приказа.

— Иван Михайлович, а куда того татя деть, которого ты прислал?

— Какого татя?

— Ну что ожерелье царское стащил.

— Пусть Сысой отходит кнутом да и отпустит.

— Дык он помер, Иван Михайлович.

— Как помер? Отчего?

— Так ему стрельцы башку алебардой пробили.

— Вот охламоны. — Подумав, боярин сказал: — Как стемнеет, где-то за полночь, сволоките его на реку. И в прорубь. И чтоб молчок. Слышь?

— Толи не понимаю. Всё сделаем аккуратно, Иван Михайлович, не боись.

Андрей с огромной охапкой дров ввалился через низенькую дверь в избушку, принеся за собой с улицы клуб холодного воздуха. Бросил охапку у печи, где отец его, Артамон Сергеевич Матвеев, встав на колени, раздувал огонь.

— Прихлопни плотней дверь, сынок. Шибко по низу тянет.

Андрей, отряхнув руки, вернулся к двери, приоткрыл её и с силой захлопнул.

— Забухла, вот и плохо закрывается.

— Это оттого, что ночью леденеет, а днём, как печь затопим, оттаивает. Вот и бухнет дерево-то.

Растопив печь, Артамон Сергеевич разогрел вчерашние ши, поставил в чугунке на стол, положил две деревянные ложки, пригласил Андрея:

— Садись, сынок, пообедаем, что Бог послал.

Увы, было у них скудное пропитание: пустые щи да чёрный хлеб, иногда рыба, а то и оленина. Андрей снял шапку, бросил её на ложе, сел к столу, не снимая полушубка, так как в избушке было ещё холодно, глинобитная печь не скоро нагреется.

Перекрестились оба, пробормотали «Отче наш», взялись за ложки. Разломив кусок хлеба, Артамон Сергеевич больший подвинул Андрею.

— Ты растёшь, тебе больше надо.

В том, что сынишка делит с ним невзгоды ссылки, Артамон Сергеевич только себя винил, хотя мальчик никогда не попрекал его этим. Терпел вместе с отцом и голод и холод, а когда укладывались спать, вместе влезали под один тулуп, часто сын просил: