Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Расскажи, батюшка, как ты пушки спасал.

— Это, сынок, под Львовом было, — начинал Артамон Сергеевич, в который уж раз, рассказывать о своих воинских подвигах, — солдаты, стрельцы все разбежались, пушки и ратные припасы прямо в степи побросав. А боярин Батурин мне и говорит: «Сбереги пушки, Артамон, не отдай неприятелю, позора ради». А сам с войском скорым ходом и пошёл. Вот и повисло у меня на шее пятьдесят девять пушек, сынок, а народу горстка. Коней мало. Иногда самому вместо лошади приходилось впрягаться. Ан ни одной неприятелю не оставил, все до одной доволок, сначала до Белой Церкви, а там и до Москвы.

— А как князя Трубецкого спас, расскажи, батюшка.

— Я ж тебе уже рассказывал, сынок.

— Ну ещё расскажи, батюшка.

— Ладно, — сдавался Матвеев и, помолчав, продолжал: — Князь Трубецкой Алексей Михайлович собрался с войском идти на черкасские города, а ратные люди его учинили бунт: «Не хотим идти!» Он им грозить, они его схватили и убили бы. А тут ко мне прискакал его денщик: «Артамон Сергеевич, спасай князя, убивают». Ну, я на коня, поднял стрельцов и туда, разогнал бунтовщиков, спас Алексея Михайловича.

Всю свою жизнь прошлую пересказывал Артамон Сергеевич сыну, дабы знал и гордился он родом своим. За пять лет ссылки едва ль не наизусть уж знал мальчишка про отца, а всё просил:

— Расскажи, батюшка.

Однажды летом с улицы пришёл Андрей с разбитой губой.

— Это где ж ты поранился, сынок?

— Не поранился, подрался.

— С кем?

— С сынишкой протопопицы Марковны.

— За что?

— А чего он дразнится.

— Как?

— Нехорошо дразнит.

— Ну как всё-таки?

— Кричит: боярин-боярин, брюхо ошпарил. Ну я и дал ему.

— Он тебе тоже не спустил, я вижу.

— Всё равно я ему больше наподдавал.

— Нехорошо, сынок, сироту обижать, нехорошо.

— А что он дразнит.

— Может, от обиды и дразнит. Его-то отца протопопа Аввакума надысь сожгли с Пустозерске. Ему и обидно, ты-то с отцом живёшь. Так что не надо с ним драться, сынок.

— А если он будет опять дразнить?

— Не обращай внимания, как будто это не до тебя касаемо. Подразнит, подразнит да и перестанет. Не будешь обращать внимания, он и перестанет дразнить.

— Но мы ж теперь не бояре.

— Ну и что? То, что у меня боярство отобрали, то временно. Дай срок, воцарится Пётр Алексеевич — всё нам воротят. Всё, сынок. Потерпеть надо.

— А если не он воцарится?

— Он, сынок, он должон. Иван, тот дурак, не должны его на царство ставить, погубят державу.

И хотя Артамон Сергеевич говорил это сыну твёрдо и убеждённо, в душе копошилось сомнение: «Ох, кабы Милославские не извели мальчишку, Сонька-стерва на всё может пойти, случись что с Фёдором». На это «случись, что с Фёдором» Матвеев все пять лет ссылки уповал, только что вслух не говорил (грех!). Ещё тогда, в Москве, сразу после смерти Алексея Михайловича он Фёдору недолгий век ворожил. Помирал ведь почти отрок, и слепому видно было: не жилец! Ан, вишь, как обернулось, уж шесть лет царствует, и вроде неплохо — с поляками перемирие продлил, с турками замирился. Видно, не дурак. И всё равно, грех, конечно, но ждёт Артамон Сергеевич конца царству этому, ждёт, хотя даже себе признаваться в этом не хочет.

В ссылке времени свободного много, но не терял его Артамон Сергеевич даром. Сына грамоте учил: читать, писать, и даже латыни. А сейчас, когда уж шестнадцать лет минуло отроку, велел штудировать книгу Юрия Крыжанича «Политические думы», которую чудом удалось тогда утаить от обыска и конфискации. Читать всегда вслух велел, чтоб не только в смысл вникал отрок, но и в чтении наторивался, да и спрашивал бы отца, если что непонятно.

— Садись-ка к каганцу, Андрюша, да бери книгу, читай, — сказал Артамон Сергеевич после скудного обеда.

Андрей сел к столу, развернул книгу, склонился над ней, начал читать:

— «Англия и Нидерланды потому богаты, что там разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветёт всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля, ещё славнее и счастливее бывает государство, когда в нём при этом законы хороши, как, например, во Франции. А Россия? При всей своей неизмеримой широте и длине она со всех сторон заперта для торговли, мало в ней торговых городов, нет дорогих произведений, умы народа тупы и косны, нет никакого умения в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве. Русские, поляки и все славяне не умеют вести дальнюю торговлю ни сухим путём, ни по морю. Купцы русские не учатся даже арифметике, отчего иностранным купцам ничего не стоит их обмунуть».

Андрей поднимает голову от книги, всматривается на ложе, где лежит отец. Спрашивает:

— Батюшка, что уж он так нас срамотит? Неужто так всё и есть?

— Так, сынок, увы, так. Крыжанович не срамотит, нет, он болеет за нас, дураков. Ты вот там прочти, что он пишет про власти наши, я там отчеркнул место. Читай.

— «Великое наше народное несчастье — это неумеренность во власти, не умеют наши люди ни в чём меры держать, не могут средним путём ходить, но все по окраинам и пропастям блуждают. То у нас правительство вконец распущено, господствует своеволие, безнарядье, то уж чересчур твёрдо, строго и свирепо. Во всём свете нет такого безнарядного и распутного государства, как Польша, и нет такого крутого правительства, как в России...»

Под монотонное чтение сына задрёмывает Артамон Сергеевич. Казалось, и недолго дремал, очнулся, а Андрей всё бубнит, склонившись над книгой:

— «...В России полное самодержавие, повелением царским можно всё исправить и завести всё полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти, русские сами не захотят добра сделать, если не будут принуждены к тому силой. Для поднятия торговли государь должен запретить иметь лавку с товарами тому купцу, который не знает грамоте и цифири. Для введения и процветания ремёсел нужен особый Приказ, который бы их ведал исключительно, нужно перевести на русский язык сочинения о ремёслах, перевести книги о земледелиях, нужно вызвать отличных ремесленников из-за границы, с правом свободного возвращения домой, но не прежде, как выучат русских молодых людей своему ремеслу. Надобно промышлять, чтоб из чужих стран привозился в Россию сырой материал и чтоб наши ремесленники его обрабатывали, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу сырьё...»

— Стой, Андрюша, ну-ка подумай и скажи, почему Крыжанич не советует вывозить за границу сырьё?

— Ну как, батюшка, сырьё же намного дешевле, чем предмет, из него изготовленный.

— Верно. Умница ты у меня. А ныне что у нас творится-то: лес, пеньку, железо туда за полушку отдаём, а они нам, наделав из этого нужных предметов — мебели там, ружей, полотна — из нашего-то, нам же уже за руль отдают, а то и за золото. Неужто у нас своих мастеров не найдётся? А? Мотай это себе на ус, сынок, помяни моё слово, тебе доведётся при Петре Алексеевиче служить, чтоб ты знал, где польза державы нашей лежит. Слышишь?