Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Не хочу я его носить.

— И не надо, милая, — улыбнулся Фёдор. — Думаешь, мне легко в таком же? Я в него облачаюсь лишь в торжественных случаях, приём послов, например, или вот, как сегодня, представление тебе нашего двора.

Фёдор ласково погладил жену по голове, поцеловав в лоб, вздохнул:

— Что делать, милая, мы цари и должны отвечать сему званию.

— А почему не было твоего дяди Ивана Михайловича? Или я прозевала его?

— Нет, милая, ты не прозевала. Как мне сказали, он занедужил. Да я уже спрашивал его об ожерелье. Говорит, нашёл в Спасских воротах.

— Врёт он, врёт, — сжав кулачки, сказала Марфинька.

— Может, и врёт. Но я просил Хованского поспрошать стрельцов, и те говорят, что ожерелье валялось.

— Они все сговорились, не верю я им, не верю.

— Успокойся, милая. Найдётся твой Тиша. Куда ему деться? Утерял ожерелье. Испугался, да и сбежал.

— Не мог Тиша сбежать, не мог Батюшка давал ему вольную, но он не захотел. Он батюшку за отца родного почитает. Ах, если б я знала, — всхлипнула Марфинька и заплакала, — разве б я...

— Ну вот тебе раз, — обескураженно произнёс Фёдор, прижимая голову жены к груди. — Что уж так-то, милая?

— Они его, они его, — лепетала сквозь слёзы Марфинька. — Они его куда-то запрятали... Я уверена.

— Ну хорошо. Я завтра же велю дьяку Семёнову проверить застенки, тюрьму. Может, действительно он где-то есть.

— Вели государь, вели, — схватила Марфинька руку мужа и прижалась к ней, как к спасительной соломинке. — А дяде своему не верь.

— Ну ладно, милая. Ты только успокойся.

А меж тем князь Иван Андреевич Хованский прямо от царицыной руки отправился к Милославскому, который действительно прихворнул и лежал в постели.

— Ну, рассказывай, Иван, — встретил его Милославский с искренней заинтересованностью.

— Ну что, Иван Михайлович, — начал Тараруй, усаживаясь на лавку, — были ныне у руки её царского величества.

— Знаю я это Ты подробнее давай.

— Что сказать? Девчонка едва в обморок не упала. Да и Фёдор сидел снега белее. Ты прав, Иван Михайлович, он долго не протянет. Что делать-то станем, ежели Бог приберёт его? А?

— Типун тебе на язык, — проворчал Милославский, но, подумав, сказал серьёзно. — Думать, думать надо, Иван.

— Мы-то вот думаем, а она-то, девчонка эта, уж за Матвеевым в Мезень послала.

— Как? — вскочил и сел на ложе Милославский. — Вы мыслите, что будет, если Артамон опять в седле окажется?

— Не маленькие, мыслим. Мы с Хитрово едва уговорили государя на Москву его не пускать. Пока.

— А куда?

— Пока в Лух. Пусть там посидит.

— Ну, слава Богу, — перекрестился Милославский. — Хоть на это ума у вас хватило. А как хоть объяснили Фёдору-то?

— А как? Так и объяснили, мол, от Артамона опять на Москве смущение и шатание начнётся. Но ведь, Иван Михайлович, есть новости ещё неприятнее этой.

— Давай, выкладывай.

— Царица-то молодая к Нарышкиным наклоняется, приязнь им выказывает.

— Как выказывает-то?

— А просто, не далее как вчера была у Натальи Кирилловны, и даже, сказывают, Петеньку целовала.

— Ну, ребёнка поцеловать — не велик грех.

— Но она ж экзаменовала его, спрашивала по псалтыри.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? У Петра Алексеевича, сказывают, весь псалтырь на память взят, так и отлетает от зубов, так и отлетает. Не то что у Ивана вашего на «Отче наш» ума не достаёт.

— Ладно. Замолчи, — осадил Милославский гостя. — Как будто если Петьку или Ваньку посадим, они будут править. Может, с дураком-то оно способней будет А если Пётр воцарится, загремим мы с тобой, Ваньша, в Пустозерск, а то и куда подале.

— Загремим, Иван Михайлович, загремим. Твоя правда. Потому как тут же в Москве Матвеев вынырнет, а уж онто тоды на нас выспется. На Мезене-то зубы остре бритвы наточил.

— А как Языков с Лихачёвым?

— Сдаётся мне. Иван Михайлович, они оба на Петра ставят.

— С чего ты взял?

— Как «с чего»? С того ж самого, вроде к Нарышкиным наклоняются. А оне ныне у царя-то в великой милости, что тот, что другой.

— Ясно, постельники всегда к государю ближе всех были. Я вон ему дядя родной, а и на дух не нужен. А не я ль его на престол-то волок. Небось Языков с Лихачёвым по щелям прятались. А? Иван? Не я ли?

— Ты, ты, Иван Михайлович, возводил. Али я не помню. Я, чай, тоже причастен был.

— Вот она, благодарность от племянничка. Это каково мне переживать, Иван? А?

— Конечно, несправедлив к тебе Фёдор, несправедлив, это и слепому видно.

— А теперь вот оженили его внове царевны. Ну и что? Ждут, родит наследника. Как же. Ждите.

Милославский опять лёг на подушку, пошлёпав брезгливо губами.

— Он ныне не то что девку — блоху не придавит.

Хованский прыснул от столь едкой шутки Милославского, вполне оценив смысл её.

— Ну, Иван Михайлович, ты скажешь — прямо не в бровь, а в глаз.

— А ныне вон пристал с ножом к горлу с этим ожерельем треклятым: где взял, да где взял?

— А вправду-то где взял его?

Милославский покосился на Хованского, колеблясь: сказать? Не сказать? И решил всё же не говорить, хоша и приятель, а Тараруй, где-нито обязательно брякнет. Ну его к Богу.

— Да нашёл я его в воротах Спасских. Думал, обрадую государя. Вот обрадовал. Готов на дыбу вздёрнуть: где взял?

— То она наседает, молодая.

— Ясно, что она. Ему-то ожерелье ни шло ни ехало.

— А мне Фёдор Алексеевич стрельцов велел поспрошать за это самое.

— За что?

— За ожерелье. Верно ли, что оно было уронено?

— Ну и что ты? — насторожился Милославский, мысленно хваля себя, что не сказал Тарарую правды.

— Ну что я? Поспрошал тех, которые там были.

— Ну и...

— Говорят, мол, валялось оно у ворот и узрел его первым ты, Иван Михайлович.

У Милославского отлегло: «Ну слава Богу, не подвёл стрелец». А вслух сказал:

— Так и я ж это самое талдоню. Не верит. Это каково? Уже и слову бояр веры нет. А?

— Нехорошо, — согласился Хованский. — Эдак до чего мы докатимся.

А меж тем, узнав тогда о смерти апраксинского человека, Иван Михайлович отыскал стрельца, треснувшего его алебардой по голове.

— Слушай-ка, голубь, а ведь помер тот муж от твоей алебарды.

— Так я рази хотел убивать? Я лишь усмирить хотел, шибко бушевал он. Ты ж сам видел, боярин.

— Я-то видел. Но он оказался человеком царицы, оттого и бушевал. Могут тебе быть из-за него неприятности, либо кнут, либо плаха. А мне жаль тебя, голубь. А почему давай договоримся: никого в воротах не было, никого ты не стукал, а ожерелье просто валялось и я, слышишь, я его подобрал. Хорошо?

— Хорошо, Иван Михайлович. Спасибо тебе, что заслоняешь мизинного человека.

— Что делать, — вздохнул Милославский, подводя вверх очи, — Христос заповедовал любить ближнего своего.

«Не подвёл стрелец, не подвёл». Теперь-то Ивана Михайловича никакой царь не достанет. Всё шито-крыто.