Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— А что Серко там об обиде султану напоминает? — поинтересовался Фёдор.

— Да письмо они соромное султану Мухамеду писали всей Сечью.

— А-а, — вспомнил Фёдор и засмеялся весело и тут же наизусть повторил строку, которая ему особенно понравилась. — Який ты у чорта лыцарь, коли ты не можешь голым задом ежака раздавытимо. Охо-хо-хо.

Смеялись все бояре, сидевшие по лавкам, весьма довольные, что скукоту думную сам государь разогнал. Такой молодой, а рассмешил всех, я надо ж. грамоту запорожскую запомнил, хотя читали её всего раз и давно уж, ещё при Алексее Михайловиче. Разумен, ох разумен наш великий государь, хоша и молод. Даже уста царские не осквернил срамным словом, заменив его на «зад».

Просмеялись. Фёдор посерьёзнел, взглянул на казначея.

— Михаил Тимофеевич? Знаю, знаю, скажешь, казна пуста Изыщи и расплатись с Сечью. То наша передавая застава от турков, а мы её голодим. Нехорошо.

Повернулся государь к подьячему, сидевшему за столом с бумагами и пером наготове.

— Запиши это исполнить Лихачёву Михаиле Тимофеевичу с возможным поспешанием. Как вы не понимаете, что задержкой жалованья мы казаков сами на турецкую сторону толкаем. А Самойловичу отошли строго, Родион Матвеевич, хлеб в Сечь пропускать без всяких препон.

Однако гетман Самойлович решил с Дорошенко действовать по-своему. Подняв семь полков, он двинулся к Днепру, отдав приказ по полкам готовиться к сражению с бунтовщиками и возмутителями Чигиринскими, не желающими присягать новому великому государю.

— Довольно с ним цацкаться.

Войско двигалось открыто, не таясь и не скрывая своей цели. И Дорошенко, узнав об этом, тут же снарядил гонца в Москву с грамотой к государю: «Гетман Самойлович ведёт на Чигирин войско, затевая меж братьями по вере междоусобие. Этому ли его учит слово великого государя».

Подойдя к Днепру, гетман позвал к себе в шатёр всех полковников. Они подъезжали по одному, и ещё на подъезде слышали, как Самойлович громко диктовал писарю послание чигиринскому сидельцу:

— «…Ты должен, не мешкая, вместе с воинством своим покинуть город и, переправясь на левый берег, присягнуть великому государю на верность, сложить с себя добровольно ригимент и, сдав мне клейноды, отправиться в Москву пред светлые очи государя. Он, великий государь, обнадёживает тебя великой честью и милостью, зовя к себе, а ты ж нашкодивший кот бежишь в кусты».

Собрав полковников, гетман зачитал им письмо, пригашенное для Дорошенко, те одобрили текст. Затем велено было от каждого полка выбрать по два человека, и эта группа отправилась через Днепр в Чигирин. Возглавил её полковник черниговский Василий Бурковский.

Навстречу посланцам гетмана выехал из города Дорошенко, окружённый своими полковниками и есаулами.

— С чем пожаловали? — спросил он Бурковского. — По чьему указу?

— Государь и всё войско требует, чтоб ты присягнул и сложил с себя начальство. Вот и письмо гетмана до тебя.

Бурковский тронул пятками коня, подъехал вплотную к Дорошенко, протянул грамоту, свёрнутую трубочкой и залатанную. Затем повернул назад, воротился к своим спутникам.

Дорошенко сорвал печать, развернул грамоту, быстро прочёл и, сунув её за пазуху, отвечал:

— Без согласия войска запорожского я никакого дела не могу начать, тем более слагать с себя регимент. Десять лет назад я был избран всем войском, и только оно может решать мою судьбу. Только войско. Ждите здесь. Я отпишу гетману ответ, вам привезут его.

С тем Дорошенко поворотил коня, ожёг его плетью и быстрым скоком помчался в город. Сопровождение его растянулось, плохо поспевая за гетманом.

— Это дело долгое, — сказал Бурковский, — пусть кони попасутся.

Соскочил с коня, разнуздал его и, закрепив конец повода за луку седла, пустил пастись. Спутники последовали его примеру.

Сам полковник лёг на землю, подложив руки под голову, и, надвинув папаху на глаза, задремал, решив, что так скорее время пройдёт. И действительно, под фырканье пасущихся коней и тихий звяк трензелей, задремалось Бурковскому сладко. И показалось, что лишь смежил очи и вот уж чей-то голос:

— А вон и посыльный скачет.

Бурковский сел, надел папаху, зевая потянулся, хрустнув косточками. От Чигирина мчался к нему верховой. Полковник поднялся. Посыльный подскакал и кивнул Бурковскому:

— Ходи до мэнэ, полковник.

Затем слез с коня, и когда Бурковский подошёл представился ему:

— Я полковник Петриковский. Вот письмо Дорошенко. Отойдём на пару слов.

Петриковский вёл коня в поводу. Убедившись, что уж никто их отсюда не слышит, сказал:

— Передай гетману, чтоб Дорошенко веры не давал. Он давно в Крым к хану послал за ордою и сговаривается о том же с Серко и запорожцами. Ради Бога не верьте ему.

— А зачем же ты ему служишь?

— Ты — полковник, а того не сообразишь. Если я стаду, кто ж вам правду о нём донесёт.

— А и верно, — смутился Бурковский — Прости, брат.

— Прощай! — Петриковский поймал стремя, взлетел в седло и с места пустил коня в ходкую рысь Ускакал не оглядываясь.

— Ого-о! — развернув грамоту Дорошенко, сказал Самойлович. — Изрядно бумаги и чернил перевёл.

И углубился в чтение.

«После присяги царскому величеству хочу я быть единомышленным и единоутробным (от одной матери-Украйны) братом вашей милости, но и прежде я всегда оказывал любовь и дружбу вашей стороне, тайно засылая и остерегая насчёт приближения неприятелей. И ныне, получив предостережение из коша насчёт турецкого и татарских замыслов, я уведомил о них боярина и вашу милость, вследствие чего вы и двинули полковника черниговского и других на защиту нашему углу. Благодарю за помощь нашему бедному уголку и желаю присланному войску победы над общими неприятелями. Одному поступку вашей милости удивляюсь: послали вы войско навстречу неприятелю, а между тем мимо меня, тайно засылаете и наговариваете не только города, но и пехотные полки, обещая им хлеба и довольство, а городовым жителям мирное и безобидное пребывание под чужими забралами. Неужели это защита — войска отводить на свою сторону? Неужели это мирное пребывание — чужие углы портить? Вы подвинули свои войска к Днепру, как пишете, для того, чтоб нам надёжнее было, покинув город, дома, жён и детей, переехать с клейнодами войсковыми и старшиною к вам для принесения присяги новому государю и сложения регимента. И прежде писал я о причинах, почему не могу ехать, и теперь (так как вижу, что ваша милость больше всего хлопочет о клейнодах) напоминаю: ехать мне не только к вам, но и в столицу, как человеку ни в чём невинному, не страшно; но отдать вашей милости клейноды, поверенные мне не один раз в продолжение десяти лет всем войском, — это было бы с моей стороны слишком смело. Какой бы я благодарности за это дослужился? Какой на будущее время славы и чести дому своему добыл? Рассуди сам высоким своим разумом и оставь это дело. Имеет ваша милость от его царского величества свой регимент, никто вашей милости не завидует, не мешает. Пишете, что если не послушаю вашего совета, то полковнику черниговскому велено против нас промышлять с войском. Очень хорошо для временной чести и прихоти начинать междоусобие! Благословит ли нас за это Бог? Не будет ли неприятель над нами смеяться? Не будем ли за это осуждены? Я при моей невинности никому зла не желаю и всякому прошению ответ дать готов».