Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Лягай, дитятко. Почивай с Богом.

Для Родимицы, отвечавшей и ныне за царскую постель и стелившей её когда-то ещё малолетнему царевичу, Фёдор и в двадцать лет останется «дитяткой». Правда, теперь уже она не «размовляла» с ним страшных сказок, но по-прежнему нежно любила его, как родного сына. И Фёдор же, рано потерявший родную мать, был накрепко привязан к Родимице и отвечал ей взаимностью. И всегдашнее её обращение к нему «дитятко» согревало душу юного царя, устававшую от напыщенных «великий государь» или «царское величество».

Правда, с взрослением Фёдора Алексеевича Родимица уже не спала в его опочивальне, располагаясь в соседней комнатке, но приготовление постели для «дитятки» не уступала никому, даже постельничему боярину Языкову. И если тот иногда во исполнение своих должностных обязанностей касался царского ложа, Родимица всё равно переделывала по-своему, ворча при этом на боярина:

— У тебя, Иванко, не руки — крюки.

И боярин не сердился на старуху, не мог, не имел права такого. Он довольствовался тем, что спал в царской опочивальне у государева ложа на овчинном тулупе.

Но вот погашены все свечи, оставлена лишь лампада у образов, и Родимица, покряхтывая от старости и бормоча молитвы, удалилась к себе. И в царской опочивальне наступила тишина.

Боярин Языков чутко прислушивается к дыханию государя, дабы не упустить момента, когда он уснёт и тогда можно и самому засыпать безбоязненно. Пока не спит царь, постельничий обязан бодрствовать. Фёдор Алексеевич, слава Богу, из быстрозасыпающих, и постельничему недолго приходится «лупать» очами в темноту. Но ныне что-то не спится государю, ворочается, вздыхает.

«Уж не заболел ли?» — думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:

— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?

— Что, государь?

— Ты не спишь?

— Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.

— Ты же был на крестном ходе?

— Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.

— Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.

— Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.

«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».

А Фёдор продолжает пытать негромко:

— А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?

— Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.

— Очень красивая девушка. Правда?

— Очень, государь, — согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?

— Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.

— Хорошо, государь, — отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?

— А с кем это она рядом стояла? — спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.

— Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.

«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».

Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:

— Иван Максимыч, ты не забыл?

— Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.

Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.

— Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.

— Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.

— Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.

Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.

— Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.

— Ну, стоял, ну что?

— Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?

— Знаю.

— Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.

— Это моя племянница, то бишь моей жены.

— Как зовут?

— Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.

— Она, надеюсь, не замужем?

— Пока нет.

— Что значит «пока»? Сговорена, что ли?

— Сговорена.

— За кого?

— За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.

— Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.

— Государю? — вытаращил глаза дьяк.

— Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?

— Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.

— Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.

— Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.

— С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?

— Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.

— Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.

Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.

— Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.

Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.

— Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, — вдруг захихикал Тараруй.

— Ты чего, Иван Андреевич? — удивился Лихачёв.

— Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.

— А при чём он-то?

— Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.

— Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.

— Это само собой, — отвечал Хованский.

Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.