Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Заборовский гладил её по голове, рокотал растроганно:

— Всё ладом, всё ладом, Агашенька, царица наша жемчужная.

Родной тётке наряжать царёву невесту не доверили, от дворца явились девушки во главе с верховой боярыней Хитрово Анной Петровной и с ворохом одежды.

Опытным глазом осмотрев невесту, словно лошадь на торге, Анна Петровна изрекла:

— Сделаем куколку, — и скомандовала: — Разбалакайте.

Агафья и глазом моргнуть не успела, как три пары девичьих рук стали раздевать её, сбрасывая с неё одежды. Не привыкшая к чужой помощи в таком деликатном деле, она было запротестовала:

— Я сама.

Но верховая боярыня властно взглянула на неё, нахмурилась:

— Теперь, детка, отвыкай сама.

А когда девушка оказалась совсем нагой, Анна Петровна придирчиво осмотрела её, велела повернуться туда-сюда, не обращая внимания на то, что Агафья, стыдясь наготы, закрыла руками лицо, которое полыхало маковым цветом.

— Обалакать, — скомандовала Хитрово.

Зашуршала нижняя сорочка тонкого полотна, облегая дрожащее тело невесты, потом другая, потом белое платье, унизанное бисерными строчками и серебристыми прошвами.

Перед тем как накинуть фату, боярыня сказала:

— Государь говорил о каком-то жемчужном ожерелье, что дарил тебе.

— Вон там, — с трудом пролепетала Агафья, кивая на шкатулку. У неё от происходящего почти пропал дар речи.

— Он очень просил, чтоб ты надела его, — сказала Анна Петровна и, достав ожерелье, сама надела его на невесту.

— Фату, — приказала Хитрово.

И одна из девушек накинула на Агафью кружевную фату.

Боярыня, отступив, прищурилась, оценивая невесту в этой фате.

— Не пойдёт. Бедно. Снимите. Оденьте парчовую.

Накинули парчовую, но и она отчего-то не понравилась Анне Петровне. Приказала накинуть золотоцветную. Долго поправляла её, присматривалась со всех сторон и наконец сказала удовлетворённо:

— Золотоцветная в самый раз.

С этого момента, как обрядили Агафью к венцу, она уже не принадлежала сама себе. Всё ей словно во сне виделось. И родная тётка, увидав её в подвенечном наряде царской невесты, онемела от восторга. Онеметь-то онемела, но не забыла шепнуть напоследок:

— Агашенька, на свадьбе не пей.

Бедная Агаша лишь взглядом спросила: «Почему?»

— Таков порядок. Нельзя невесте. Не опозорься.

И разве ж не сон то был, когда её везли в раззолоченной карете в Кремль, в сопровождении конных стрельцов, когда её встретил царь и повёл к венцу в Успенский собор, где венчал их сам патриарх, а венец над ней держала царевна Софья Алексеевна.

Разве такое могло случиться в яви?

И когда из-под венца пошли они, уже муж и жена, царь и царица, на пир в Грановитую палату, ударили по всей Москве колокола. И их радостный перезвон, и июльское яркое солнце, сиявшее в вышине, — всё радовалось и ликовало:

«Господи, — думала Агаша, — не проснуться бы».

Патриарх Иоаким, знавший невеликие силы государя, постарался венчанье не затягивать и предупредил о том же дворецкого Хитрово и Стрешнева:

— На пиру не томите государя. Посидит чуток с царицей, отдаст честь, и довольно. Как узрите, царь положил кубок набок, это вам и будет знак, что он устал уже. Помогите им подняться и из-за стола выйти. Пусть идут в опочивальню. Да смотрите, на пути чтоб кто дорогу не перебежал.

— А пир?

— Пируйте хошь до утра, но чтоб государя не вздумали неволить.

В то, что она уже царица, Агафья не могла сразу поверить, хотя видела, как богато одетые князья и бояре кланялись им, а простые люди просто падали ниц. Но всё это почитание она относила к царю, шедшему с ней рядом, но только не к себе. И сама она испытывала к Фёдору те же чувства, что и встречные люди.

И когда наконец их привели и оставили одних в опочивальне и Фёдор устало присел на край ложа, Агафья опустилась перед ним на колени и взялась за сапог.

— Позвольте, ваше величество.

Где-то она слышала, что у русских в первую брачную ночь жена обязательно должна сама разувать мужа.

— Агаша, — заговорил ласково Фёдор, — запомни, ты теперь тоже царское величество и жена мне. Давай хоть меж собой не будем величаться. Хорошо?

— Хорошо, — прошептала пересохшими губами Агафья, и стащив один сапог, взялась за второй.

Фёдор, как смог, помог ей справиться с разуванием, и поскольку Агафья по-прежнему продолжала стоять на коленях перед ним, ласково погладил её по голове.

— Позвольте попросить... — прошептала она.

— Фёдор, Федя... Ну, Агашенька?

— Не могу я, простите, сразу... Федя.

— Что ты хотела просить, Агаша?

— Попить...

— Что, что? — удивился Фёдор.

— Пить. Сильно пить хочу.

Фёдор вскочил и босой побежал к двери, открыл её и позвал:

— Родимица-а-а.

— Что, дитятко? — появилась встревоженная старуха.

— Принеси что-нибудь попить, Родимица. Квасу, сыты, соку ли. Быстрей.

— Дитятко, так у ложа в головах на столике стоить всё.

— Разве? — молвил обескураженно Фёдор. — Прости, Родимица.

Прошлёпал босиком к столику, от которого только что сидел в трёх шагах, на нём действительно стояло три кувшина серебряных и рядом две, тоже серебряные, кружки.

— Агаша, что будешь пить?

— Мне всё равно, государь.

— Тогда вместе выпьем квасу.

Фёдор наполнил обе кружки, хотя сам пить не хотел, но решил поддержать смущающуюся жену.

— Да встань ты с колен, Агаша. Ты царица теперь. Иди, выпьем вместе.

Агафья подошла, взяла свою кружку, и, увидев, с какой жадностью она пьёт, Фёдор вспомнил, что там на пиру она и не ела и ничего не пила, лишь касаясь губами своего кубка.

— А почему ты не пила на пиру, Агашенька?

— Тётка сказала, что невесте нельзя пить.

— Как? — удивился Фёдор и тут же догадался: — Милая, тётка твоя имела в виду хмельное. Понимаешь, нельзя невесте пить хмельного, но не квас же.

И, тихо засмеявшись, притянул к груди голову жены, почувствовав к ней почти отеческую нежность.

— Нет, правда? — спросила удивлённая Агафья.

— Правда, милая, сущая правда. Может, грушевой ещё выпьещь? А?

— Выпью, государь, — согласилась она.

— Ну раз ты так, — сказал Фёдор, наполняя вновь кружки, — то и я тебе так. Вот! — И, сунув ей кружку, с полупоклоном произнёс церемонно: — Извольте откушать, ваше царское величество.

Агафья прыснула от такого величанья, всё её существо не могло ещё принимать это всерьёз. Глядя на неё, засмеялся и Фёдор.

За стеной Родимица, заслыша смех молодожёнов, вздыхала, крестилась, шептала умиротворённо: «О-о, диты и е диты, прости им Боженька смешки, бо не ведають, шо нечистого тешат».

В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова: