Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.

— Ну а куда б ты хотела его?

— Да вот в Воскресенский монастырь хотя бы.

— Но он ещё недостроен.

— Ну и что. Да если там Никон начнёт распоряжаться, в год управятся со строительством.

Если Татьяна Михайловна чисто по-женски жалела опального старика и пыталась как-то облегчить ему жизнь и приблизить к столице, то Симеон Полоцкий, уязвлённый глупостью Иоакима, предлагал большее, почти несбыточное. И явился в верхнюю горницу не с пустыми руками, принёс Фёдору Алексеевичу только что отпечатанный экземпляр своей книги «Рифмологион», посвящённой поэтическому творчеству, к которому царь имел большую наклонность и пристрастие.

— Вот, Фёдор Алексеевич, дарю вам свой скромный труд от чистого сердца и приязни.

Фёдор взял бережно книжку, посветлел лицом, не мог скрыть радости своей.

— Ой, спасибо, Самуил Емельянович, я, признаться, давно ждал её.

Царь листал книжку, даже нюхал краску, прочитывал отдельные строки и, ненароком забывшись, проговорился:

— А Иоаким серчал из-за неё.

— Ах, государь, на Руси у нас премудрости негде главу преклонить, даже предстоящие Богу чуждаются её, а ведь смеют называть себя учителями, не быв нигде и никогда учениками.

— Это кого ж ты имеешь в виду, Самуил Емельянович?

— А хотя бы и Иоакима.

— Патриарха? — удивился Фёдор.

— Именно его, государь. Спесь его пучит, а разве сие красит святого отца? Нет. На высшем святом столе сидеть должен человек премудрый, смиренный, чтением книг насыщенный, наторённый. И всему новому доброжелательный. А Иоаким? Сам же говоришь, серчал из-за книжки.

— Ну а где ж взять патриарха премудрого, как ты говоришь? Где найти такого?

— А зачем его искать, государь? Сними опалу с Никона — вот тебе и высший предстоятель Церкви. Умный, опытный.

— А что ж с Иоакимом делать? Он ведь сим унижен будет и обижен, если его патриаршества лишить. Да и решать сие волен лишь Собор.

— А не надо лишать его сана. Оставь за ним сан, но отправь в Новгород, пусть там сидит. А дабы спесивый не очень высился, установи ещё патриаршество во Владимире, Ростове и Крутицах.

— Это, выходит, будет четыре патриарха, — удивился Фёдор.

— Пять. Ты про Никона забыл, Фёдор Алексеевич. Никона оставишь на Москве.

— Ой, Самуил Емельянович, сим мы в Церкви другой раскол образуем.

— Отчего же?

— Ну как? Четыре, даже пять глав явятся, они же перегрызутся.

— Ну чтоб одной главе все были подчинены, того же Никона можно наречь папой.

— Как в Риме?

— Ну да. А чем плохо? Есть Римский Папа, будет московский.

— Ой, не знаю, не знаю, Самуил Емельянович, — качал Фёдор головой. — Надо подумать, крепко подумать.

-А я и не тороплю, государь. Спешка любому делу помешка.

Ночью в постели поведал Фёдор об этом разговоре своей молодой жене Агафье Семёновне.

— Как ты думаешь, Агаша?

— Ой, государь мой, — зашептала Агафья, — куда с моим бабьим умом.

— Я сколько уж говорил тебе, зови меня по имени, Агаша. Ты ж тоже теперь царица.

— Да никак не привыкну, госу... мой Федя, Феденька, — ласково шепнула жена, прижимаясь к мужу.

— И бабьим умом не отгораживайся. Вот как бы ты поступила, доведись тебе решать, как самодержице?

— Ой, не знаю, Феденька. Но я бы патриарха не стала бы трогать. Это ж сколько зла всплывёт, не приведи Бог.

— Вот и я так думаю.

— Так и сказал бы ему, нельзя, мол, по живому-то резать.

— Да понимаешь, он учитель мой и очень умный человек, не хотелось мне обижать его, сразу отвергать предложенное. Я и сказал ему, мол, надо подумать, крепко подумать.

— Вот и правильно, Феденька. Пока думаешь, он, глядишь, и забудет о говорённом.

— Забыть-то он не забудет, — вздохнул Фёдор. — Просто мне надо подумать хорошенько, что отвечать ему.

— А ты посоветуйся с Языковым или Лихачёвым.

— Придётся, Агаша, придётся.

Но не пришлось Фёдору Алексеевичу советоваться по столь грандиозному замыслу Симеона Полоцкого, так как через несколько дней после разговора Самуил Емельянович скончался. И на похоронах его государь обливался горькими слезами, никого не стесняясь и, кажется, никого и не замечая вокруг. Он любил и боготворил своего учителя, хотя о последнем фантастическом прожекте его никогда никому не сказал ни слова, похоронив его вместе с учителем.

Бердяев с обозом и конными стрельцами долго добирался до Батурина. В Батурине пришлось задержаться, так как телеги, на которых везли свинец и порох, требовали ремонта.

Угощая Бердяева, гетман говорил:

— Хоть главный баламут в Сечи и помер, царство ему небесное, семена зловредные, посеянные им, там осталися. Но с новым кошевым, Стягайло, я думаю, можно будет кашу сварить и посев тот серковский зловредный повыдергать.

— Многое тут будет от тебя зависеть, Иван Самойлович, — заметил есаул Мазепа, сидевший за столом. — С Серко у тебя было нелюбие.

— А отчего нелюбие-то? Оттого, что Серко к хану да королю более наклонялся.

— Стягайло как на свою сторону привлечь? Пошли ему клейноды для начала.

— Э-э, нет, для начала пусть присягнёт государю, а потом уж и клейноды. За этим дело не станет. Как его хоть выбирали-то? — оборотился гетман к Быхоцкому, сидевшему в самом краю стола.

— Выбирала Рада, Иван Самойлович, выбирали, как и положено. Все хором кричали Стягайло, шапки вверх кидали.

— Ну, я «хор» ваш знаю. Поставь бочку вина, самого чёрта в кошевые выкричат.

— Нет, Иван Самойлович, было всё как надо. Да и от Серко Сечь дюже устала. Он ведь такую власть забрал, что на кругу мог любого смерти предать. Никто не смел поперёк ему слова молвить. И чем более слабел от болезни, тем злее становился.

— Ты чего? — спросил гетман явившегося в дверях слугу.

— Да там сотник Соломаха до тебя, Иван Самойлович.

— Соломаха? Вот на ловца и зверь бежит. Давай его сюда.

Сотник Соломаха, стройный черноусый молодец, явившийся в дверях, увидев застолье, было заколебался или сделал вид, что колеблется:

— Я вдругорядь, гетман.

— Нет, нет, давай к столу, Михайла, в самый раз подоспел.

Сотнику налили горилки, гетман кивнул ему:

— Догоняй нас.

Соломаха лихо вылил чарку в горло, даже не поморщась, поцеловал донце чарки, пробормотал:

— Любая моя, не избудь меня.

— Не избудет, не избудет, закусывай, — сказал гетман. — Ты, Михайла, отбери из своих дюжину добрых хлопцев, поедешь с царским обозом в Сечь.