Аркадий Крупняков - Царев город

— Встаньте.

Мужчина поднялся с колен, взглянул на царя, как-то значительно улыбнулся в широченную лохматую бороду. За ним поднялась женщина в длинной монашеской рясе, подпоясанной кушаком.

— Куда идешь, борода?

— Куда глаза глядят, Иван Василич. Пристанища ищем.

— Откуда знаешь меня?

— Встречались, государь. Под Казанью, да и во Свияж-ске.

— Не помню что-то.

— Князя Акпарса вспомни. Коло него мы с попадьей моей были. А зовут меня Иоахим.

— Это ты по лесным пустыням шлялся, черемис к вере приводил?

— Я, государь. И моя Палага.

— В гости зашел бы. Али торопишься?

Ешка пожал плечами.

— Вечером у ворот моих потолкайся. И приведут тя.— Царь тронул поводья, и кони двинулись дальше.

— Зачем он тебе, государь? — спросил Годунов.

— Недогадлив ты, Борис. Даве сказывал, что разведчиков твоих черемисы побили, а других послать некого. А он черемисские леса исходил вдоль и поперек.

— Прости, государь. Бродячим монахам не верю. Наврет три короба...

— Послушаем, поглядим.

Охота не удалась, но Иван был доволен. Прошла головная боль, он встретил Ешку, а тот напомнил ему времена казанского взятия, милые сердцу молодые годы. И оттого царь помолодел вроде.

— Мне у тебя вечером быть? — спросил Годунов, когда расставались.

— Не надо. Сестре скажи, чтобы меня ждала. Скажи, будут гости.

— Царевичу быть?

— Ему же бражничать нельзя. Пусть благовестом нас усладит.'

Ирина слова брата встретила с радостью. До того царь заходил к ней редко, все душеспасительные беседы вел, исподволь выведывал, что она знает, како мыслит. Теперь же брат посоветовал приготовить пир, поставить на стол хмельного. 'Значит, царь по-настоящему считает их дом своим семейным жильем, значит, обратилось его сердце к ней как к родной снохе. А она ведь втайне считала беседы царя проверкой и ждала: вот-вот придут к ней царские

слуги и поведут в монастырь, как уводили в глухие кельи первых двух жен царевича Ивана. А брат, уходя, посоветовал:

— Смелой будь. Государь покорных не любит. Он тебя в царицы прочит. Он знает: нам с тобой державой править, а не мужу твоему.

Ирина над словами брата думала недолго. Она сама понимала, что царицей быть придется. А надолго ли — от самой зависит. Если быть робкой, мягкосердной — затуркают бояре, да и сам царь любит смелых. Надоело ей улыбаться всем и каждому, пора и зубки. показать. Ума ей не занимать, решительность в ней с детства воспитана, в семье Годуновых росла. Здесь размазней не любили, растяп презирали.

Решила просто: буду с царем на равной ноге, пусть по-чувствует во мне будущую царицу. И по характеру, и по уму.

Уж и постаралась сношка, уж похлопотала. На столе чего только нет! И мясо, и рыба, и соления всякие. Брусника моченая, капуста пластовая, грибы. Брага, ренское вино, бесхмельное пиво. Сама Ирина оделась в лучшие свои наряды, уложила косы на голове венцом, в уши вдела колты янтарные, на грудь нити из жемчуга. А царевич уж на колокольне. Шутка сказать, царя благовестом тешить. И разливаются над кремлем звуки малых колокольцев, и рассыпаются перезвоны средних колоколов, падают, будто пудовые гири — тум-м, бум-м, — удары главного звона Ивана Великого. Ирина давно знает царя, она жила и воспитывалась во дворце, и случилось так, что с детства дружила с царевичем Федором. Видела она Ивана, правда, издалека, но часто. И постарел, и одряхлел он у нее на глазах. Но сегодня, когда царь вошел к ней в палату, Ирина удивилась. Иван Васильевич помолодел, изменился. Голубая бархатная мурмолка лихо сдвинута набок, глаза блестят, спина распрямилась, на плечах ладно висит малиновый парчовый кафтан, подпоясанный широким зеленым шелковым поясом. Как будто не было жестоких хворей, будто не сгибался царь над гробом царевича, не бил поклоны в Крестовой палате.

— Вот, Иринушка, принимай гостей. Это — отец Ефим, это — матушка Пелагея. Они со мною рядом Казань воевали. Ефим одевал кольчугу, брал меч, а матушка врачевала раненых. Об остальных их достоинствах после скажу.

Ешку и Палагу переодели. На космы натянута черная камилавка новая, ряса из сиреневого шелка, тяжелого, бухарского. Ежели такую рясу на базаре продать, то неделю в кабаке сидеть можно. На Палаге внакидку цветная шаль, сарафан и сафьяновые сапожки.

Ирина отвесила вошедшим глубокий поклон:

— Желанным гостям всякая хозяйка рада, а я так и совсем окрылена радостью безмерной. Садитесь к столу. Чем богата, тем и рада.

— Расскажи~ка, отец Ефим, о скитаниях своих, — сказал царь, когда выпили по ковшу браги и закусили.

Ешка сдул бражную пену с усов, сырой ладонью погла* дил бороду, начал говорить.

— С той поры, как князь Акпарс умер, начались мои походы.

— Разве Акпарс умер?!

— Давно.

— Кого за себя оставил?

— В том-то и дело, государь, — никого. Детей у князя не было, а других людей княжеского рода у черемис не оказалось. Ты про него забыл..,

— А бояре куда глядели?

— Бояре крепости по Волге строить начали, воевод туда сажать, а тем черемисская власть ни к чему. Они сразу инородцев грабить начали, и волнения ныне оттого к происходят...

— Что ж, по-твоему, крепости строить не надо было?

— Сперва надо было строить монастыри. Ибо оная божья обитель, прости, Иван Василии, что поучаю тебя, являет собой и крепость, и господен храм одновременно.

— Погоди, погоди! А монахи, ты мыслишь, будут святым духом жить? Они тех же инородцев...

— Разница великая, государь. Воевода приходит и отбирает силой, а в монастырь верующие несут по своей воле.

— Ты, сколь я помню, на Докшагу с Шигоней хаживал?

— Три года там жил и все места в округе знаю.

— Добро. Говори про скитания. Иринушка, ренского нам налей.

— Стоит ли, государь? — сказал Ешка, выпив вина.— Был я и во Пскове, был в Новгороде Нижнем, в Казани. И в рясе ходил, и в кольчуге...

— Характер у него беспокойный, — заметила Палага.— На одном месте не усидеть ему. Во множестве местов побывали мы, некое житие и забылось совсем. Теперь вот под Москву притопали.

— Зачем? Что думаете делать тут?

— Да тут к одному месту прибиться хотим. Старость одолевает, государь. Телеса покоя просят.

— Ты врешь, баба, — недовольно пробурчал Ешка.— Какая старость?! Когда государь Казань брал, ему было двадцать два, мне тридцать пять. Разность велика ли? Теперь, я вижу, мы снова государю надобны. Ты что думаешь, он нас брагу хлестать сюда позвал? Говори, Иван Васильевич, если надо, мы еще державе послужим.

— Вот за эти слова хвалю! А позвал я тебя, отец Ефим, вот зачем. Думаем мы в глуби кокшайских лесов срубить город. Ты бы сходил в те края да место для города подыскал бы. Сил хватит?

— Туда дойду, а обратно... Я то кой-как, а вот старуха моя, верно, не сдюжит. Если так, государь, размыслим: я в кокшайские места уйду, там заложу святую пустынь, осяду в ней, буду искать доброе место для града. Весточку, я чаю, подать сумею.