Аркадий Крупняков - Царев город

Мог я ее сердцем полюбить, по нравам, по крови чужую? Телесами она лепна была, в ночи горяча, но разве царице это надобно? Она бы не только меня, но и тебя пережила, настоль крепка была и резва. А что вышло? И трех лет не минуло, как не стало ее. А ты говоришь — яды мне мерещатся. Я ли ее не берег, я ли ее не холил! А Марфу, дочь Собакиных, вспомни! Только вчера ее видел...

— Перекрестись, государь. Она же...

— Борис разве не сказывал тебе? Переносил он прах ее в иное место, домовину открыл, а она лежит, тлением не тронутая. Десять годков минуло, а она еще. красивее стала. Румяная лежит. Ты, поди, думаешь, чудо земное, всамделе-то она вся насквозь ядами пропитана. В нее, поди, отрав этих три ведра бояре влили. Потому как просватал ее за меня Малюта Лукьяныч, всеми боярами ненавидимый. Легко ли было мне трех жен опустить в могилу одну за другой, подумай сама. Я сначала терзался и плакал, а уж потом пришло остервенение великое. Многая казнь от того остервенения пошла. Не тогда ли мои бессонные ночи начались? Мечусь на постели в ночи, думаю: «Сколь жен ни бери — бояре все равно изведут». Мой верный Малюта дал совет: женись, государь, на простой девке, на такой, чтоб ни к друзьям твоим, ни к недругам у нее родни не было. И выбрали мне Анну Колтовскую. Уж красивее ее, вроде, во всей державе не сыскать было, здоровее бабы не видывал. Успокоюсь, думал, в своей семье, народит она мне наследников, и все пойдет как следует. Ан не тут-то было! Митрополит венчать на царство ее отказался, боярская дума отказала родителям Анны во всех чинах, ни один поклониться ей не хотел. А что мне делать было? Снова головы рубить? Но гак совсем без бояр останешься. И пришлось со слезой во взоре проводить непризнанную царицу в монастырь. Потом дали мне в жены Ва-сильчикову Анну. Ты уж ее-то хорошо помнишь.

— Помню. Гордая была, красивая.

— Она прямо сказала, что меня не любит и пошла во дворец по настоянию братьев своих да боярина Умнова-Колычева. Зачем мне такая? Не удалось Умнову делишки свои обманом поправить. Ему я голову снес, а Анну в монастырь сослал.

Озлобился тогда я зело крепко, решил жить безбрачно, один. Как раз война шла, к ратным делам пристрастился, в полках более пребывал, чем на престоле. Думал, что сердце мое, окаменившись, любить не способно. О, как я ошибся тогда! Приехав в Москву на малое время, встретил я случайно жену дьяка Мелентьева Василису. Боже мой, какой огонь заполыхал в моем сердце! И сказал я Малюте: «Хочу жену сию, жить без нее не могу». Скуратов понял это по-своему. Дьяка заколол, жену его привел ко мне в опочивальню. Вот ее-то, Иринушка, я до сих пар люблю и забыть не смогу до гроба. И еще скажу тебе — годы, что прожиты с нею, самые удачливые в царствии моем, самые счастливые. Ну, а про Марью Нагую ты сама все знаешь...

Открылась дверь, в палату бочком протиснулся Федор. Одет он был тепло: поверх кафтана шуба, поверх шапки башлык меховой, беличий. Скинув рукавицы, царевич подошел к печке, приложил ладони к изразцам, стал греть.

— Где же ты, Федя, так долго задержался? — спросила Ирина.

— На звоннице монастыря. Батюшка велел.

— Замерз, поди? — спросил Иван ласково, подошел к печке, встал с сыном рядом.

— Монаси ушли?

— Ушли, сынок, )ипли. Послал я их разведывать приволжские леса, монастыри и крепости там ставить чтобы.

— Монастыри — это хорошо, — улыбаясь и потирая ладони, сказал Федор. — В тех лесах, я чаю, Медведев полным-полно.

— Да уж наверно. Однако бунтовщиков, я полагаю, больше.

— И там бунтовщики? Им-то, лесным людям, чего недостает?

— Бог с ними, с лесными людьми, Федя, — сказала Ирина. — Сядь, поужинай, кровь бражкой согрей.

— Ну ее, бражку, — Федор сел за стол. — У меня от нее в брюхе урчит. Ренского в кубок плесни немного.

— Ну, я, пожалуй, пойду, Иринушка, — сказал царь, слегка склонив голову. — А ты совет мой помни. Помни слова мои, не забывай.

— О чем это он? — спросил Федор, когда отец ушел.

— Велел мне государь крепость на Кокшаге строить. Вот и...

— Ты, чаю, не воевода. Тебе-то пошто?

— Скоро, говорит, царицей будешь. Привыкай к делам. Хочет в скорости державу тебе передать.

— Ну какой я царь, Иринушка? Ну сама подумай.

— Всякому свое, Федя. Отец твоей жестокостью правил, ты будешь царствовать добротой. Может, она, доброта, сильнее...

Утром Ирина пошла в Разрядный приказ. Веление царя сперва напугало ее, потом увлекло. Ей надоело торчать в теремах без цели и без дела. Царевича ничто, кроме медвежьих потех, звона колоколов и моления, не волновало, ей с ним было скучно. А в деле большом, важном и трудном можно всем показать себя, пусть бояре знают, что будущая царица не квочка, а деятельница. Брат Борис намеренья ее тоже одобрил.

III

На площади перед Разрядной избой — словно на базаре. Здесь всегда людно. Отсюда начинаются чуть ли не все походы. Ратные ли полки на Ливонию, осадные ли на Псков — все идут по этой площади. Строить новые крепости и города уходят смешанные полки стрельцов и мастеров тоже от Разрядного приказа. Тут то и дело толкутся воеводы, их товарищи, городничие с дьяками и подьячими, острожные начальники, а то и просто воины, плотники, каменщики. Много жонок. Одна провожает своего мужа-вое-воду в поход, другая встречает из похода. Девицы вьются около своих ^суженых, утирают концом платка слезы — вернется из похода или нет, неведомо. А вот дети боярские и приставы торчат около высокого крыльца, а тут, на углу, звенят щитами оружейники. Всюду торчат золоченые, серебряные, а то и медные шишаки шлемов, блестят латы на солнце, щетинятся ежами ватаги копейщиков. Звенят мечи, стучат древки знамен, развеваются стяги. Ирина в сопровождении двух слуг идет по площади, удивляется. Всюду шум, смех, шутейные разговоры; словно на праздник собираются люди, а не на кровавую сечу.

Приказная изба только на словах изба. А всамделе это хоромы с надстройкой на двенадцать палат. Крыльцо рубленое, высокое, трехлестничное. По ступенькам медлен-но спускается воевода Данила Сабуров. Князю отдохнуть в Москве не дали, снова указали городское воеводство, теперь уже не в Казани, а в Новгороде Нижнем. Увидел Ирину, замедлил шаг, поклонился низко, спросил шутейно:

— Уж не в поход ли, Федоровна? Удивлен зело, увидее тя здесь.

— Царским повелением иду, Гаврилыч. Велено мне град на Кокшаге строить. Узнать надобно.

— Ишь ты! Уж не сама ли в походе том будешь?

Как бог укажет. А то мужики ныне все более по

Москве разгуливают.

— Напрасно намек бросила, Федоровна. Я вот ныне иду в Нижний Новгород. Буде на Кокшаге нужда — дай знать.

— Запомню. Спасибо.

Голова Разрядного приказа, боярин Васильчиков Григорий Борисович, увидел Ирину Федоровну из окна. Он имел привычку оглядывать площадь, дабы видеть, сколько гам людей, и скоро ли закончится день его забот. Ныне он подошел к затянутой морозными узорами оконнице, подышал на нее, оттаял малый кружок. И видит — поднимается по лестнице сестра Годунова. Боярин не то чтобы удивился, скорее, вспомнил, что Ирина — будущая царица и надо выскочить ей навстречу, принять с почетом. Не одевая шубы и шапки, Григорий Борисович выбежал в сени, дробно протопал по ступенькам, схватил Ирину под руку: