Аркадий Крупняков - Царев город

Ярандаиха долго думала, но потом все же сказала:

— Завтра я сестренку туда пошлю.

Народ ждал смерти царя, ждал добрых перемен. «Зажился государюшко-батюшко, ох зажился»,* — думали мужики и крестились торопливо, испугавшись крамольной мыслишки.

Русь лежала в запустении и страхе, люди пребывали в горе. Что ни война — то проигрыш, что ни поход — растрата казне. А это, стало быть, снова налоги, снова поборы. Торговлишка захирела совсем, купеческие лавки заколочены досками крест-накрест, разорены. Проторговавшись до креста на голой шее, одни сидели в долговых ямах, а иные ударялись в бега.

В городах храмовые колокола гудели набатом бесперебойно. Либо звали на пожар, либо на бунт. Мелкота голопузая расползалась по слободам да посадам, а там тоже жевать нечего. И оставалось браться за дубину да в лес.

Сперва мелкие ватажки бродяг хоронились в ближних лесах, но потом волей-неволей сбивались в огромные ватаги, и места в перелесках хватать не стало, да и страшно было — вдруг нагрянут рати, а они шутить не умеют. И приходилось бежать в заволжские леса, к инородцам. Там дебри необъятные, прокорму много, спрятаться есть где. Царь это знал, боялся — занесут туда русские люди мятежный дух, сговорятся с инородцами. А те и сами только и глядят, где своровать. Стакнутся разбойные ватаги с чувашами, черемисами — такой бунтовой пожар запалят, что от него нигде не спрячешься. И посему надумал царь (уж который раз) пожениться. Поручил тайные переговоры доверенному дьяку . Савве Фролову, чтобы тот связался с Лондоном и засватал бы в жены царю племянницу английской королевы Машку Хастинскую 5 5 Мэри Гастингс. . Царь все рассчитал накрепко: если все сойдется слава богу, то союз с английской державой укреплен будет; если бояре, псы-изменники, да холопы-мятежники поднимутся — можно будет сбежать с богатством в Лондон и дожить там свою жизнь безбедно. Это, конечно, на крайний случай. А пока царь торопил Бориса Годунова и сноху Ирину — стройте за Волгой в лесах города, силу царскую укрепляйте.

Весна в том году приходить в Москву не торопилась. Уже март на дворе, а от мороза трещат зауголки домов, сыплют березы инеем, а предрассветьем часы долги, словно зиме не конец, а начало. Выйдешь на улицу и не поймешь — не то город спит, не то дремлет. Скрипят колодезные журавли, это молодушки чуть свет берут воду. Бухают деревянными ведрами в оледенелые срубы колодцев, гремят коромыслами. Потом, покачивая бедрами, несут воду по узким, только что протоптанным в снегу тропинкам ко дворам. Встречь им идут ранние пташки — молодые ямщики. Они, заигрывая, хлопают молодушек рукавицами по заднему месту. Молодайки повизгивают, незлобно отругиваются.

Боярин Богдан Вельский, один, без свиты, тайно пробирается по улицам в хоромы Бориса Годунова. Сторож дворовых ворот на стук открыл смотровое окошко, узнал боярина, впустил.

— Борис Федорович спит?

— Встамши. Видел — по двору ходил.

— Кто спросит — я у вас не был.

— Да уж понимаю.

— Лекарь аглицкой не приходил?

— С полночи тут. Супругу-боярыню лечит.

— На вот тебе, — Богдан сунул в протянутую руку сторожа гривенник.

— Благодарствую, боярин. Не сумлевайся.

В опочивальне боярыни натоплено жарко. Больная после трудной и мучительной ночи уснула. Около нее переговариваются шепотком боярин Борис Федорович Годунов и английский лекарь Иоган Эйлоф. В Москву Эйлоф приехал давно с единственной надеждой—разбогатеть. Отменно говорит по-русски, в желании своем преуспел — в Москве у него домишко, как у боярина, и золотишка, однако, тоже немало. Лечит Эйлоф не только царя и его семейство, но и знатных бояр, князей и дьяков. В дверях показался слуга и мотнул головой. Лекарь и боярин поднялись и на носках осторожно вышли из опочивальни. В горнице их ждал Богдан Вельский. Здесь чуть прохладнее, полумрак. Ставни на окнах закрыты наглухо, посреди горницы на столе мерцает единственная тонкая восковая свечка- Борис отослал слуг, закрыл дверь, набросил крючок.

— Хорошо ли дошел, Богдаша? — спросил Годунов, присаживаясь к столу. — Пошто задержался?

— Снегопад был, боярин. Улицы занесло. Тропки заново протаптывать пришлось. Взопрел, яко мерин.

— Доглядчики не прицеплялись?

— Я без слуг, незаметно. Будто простой ^ямщик. Даже армяк надел. А ты во дворец скоро ли?

— Да вот, — Борис кивнул на дверь, — пока боярыня не оздоровеет. Неделю около нее сижу. Как там, во дворце? Государь-батюшко здоров?

— Какой там сдороф, — вместо Богдана ответил лекарь. — Сперфа ноги отекал, теперь прюхо, крудь... Рас-дулся, как пусырь.

— Назавтра баню заказал, — добавил Вельский.,.

— Паню, паню! Ему покой натопен, легкая жизнь. А

он фино пьет, как воду, про пап думает. Фечером пражни-чает, утром кричит: «Кте Ифашка Эйлоф! Кте этот сукин сын!» После пани снова орать пудет. ^

— Нет, ты уж, Иванушко, подлечи государя, как надобно.

— Кому натопно?

— Да хоша бы мне, — Вельский глянул на Эйлофа, прищурил правый глаз.—За государево здоровье я ответствую. Лекарей, знахарей я ищу. Месяц тому приволок я из печорских лесов ведунью, велела она исподнюю рубаху государя принести. Долго она нюхала ее, шептала, а по-том и говорит: «В начале весны хозяин сей сорочки отдаст богу душу». Я, понятно, нести такую весть побоялся, но Иван Василич об этом все-таки узнал и сильно огневан был. Сказал: «Если в начале весны я заболею — всем лекарям и знахарям головы снесу, а тебе, Богдашка, первому. Дак как же мне о здоровье государя не печалиться. Ты уж его подлечи. По-особому как-нибудь. И тогда получишь от меня двести рублей золотых.

— И от меня получишь, — сказал Годунов и отвер* нулся.

— За то, что я лечу косударя, мне итет жалофанье...

— Сказано тебе — ты по-особому полечи.

— Не просто, чтоб государь жив был, но чтобы на принцессе Хастинской поженился. Всем боярам, особливо мне, это желательно. Я тебе пятьсот золотых дам.

Эйлоф долго молчал, поглядывая то на Богдана, го на Бориса. Он хорошо понимал, чего хотят бояре, но их двое. А вдруг они, поссорившись, у гроба царя выдадут его. Тогда — плохо. Но Вельский прав, Иоган и сам слышал, как царь не единожды грозился обезглавить всех лекарей. Это чертова ведунья знает, чго любому тяжко больному человеку опасно начало весны. И если царю в марте будет хуже, он запросто может послать его на казнь. А если помочь боярам... И будешь жив, и деньги! Семьсот золотых! В Лондоне за эти деньги можно купить лучшую лекарню...

— Тобро. Я полечу государя по-особому. Когда, ково-ришь, будет паня?

— Завтра с утра.

— Котофьте солотые.

— Ну, вот и договорились. А теперь, пока совсем не рассвело, — по домам.

Возвратившись в покои, Эйлоф нашел царя в тяжелом состоянии. Иван Васильевич дышал отрывисто, стонал и бранился. Иоган раздел государя, помял ему грудь, потом, надрезав на руке вену, пустил кровь. После снадобья, выпитого царем с большой охотой, ему стало легче. И он сказал;