Владимир Толмасов - Сполохи

— Чую!

— Жми, Поздняков.

— Может, еще кого пошлешь? Нонче на Москве озорство, а я без оружия.

— Ну что ж, давай с Лункой на пару Лунка, дуй с Егоркой к сторожеставцу!

В то раннее утро народ потихоньку, с ленцой, с потягушками приступал к своим обычным делам. Выгоняли на выпасы, на пустыри скотину, раздували горны в кузницах, били по щекам холопов за дело и просто так, на всякий случай, чтоб не воровали, точили косы — сенокос на носу, мычали с похмелья, отпиваясь кваском, пылили голиками во дворах, переругиваясь, собирались к заутрене. Скоро к ней ударят — точно маленькое светило, вспыхнула золотая шапка Ивана Великого. Торопились — всяк к своему храму — нищие да убогие, толкались, ссорились, дрались клюками. Шли к площадям торговцы взваром и квасом, на рынок везли кур, уток, гнали гусей. Сторожа убирали рогатки, крестились на церкви, стоящие посреди жилых и хозяйственных построек…

И вдруг все заволновались бестолково, невидимая волна тревоги прокатилась по кривым улицам. Забегали бабы, хватая на руки младенцев, запричитали старухи, ошалело залаяли собаки, пятясь в подворотни. Какая-то старуха, простоволосая, разлохмаченная, как ведьма, вскинув к небу тощие желтые руки, вопила:

— Конец света, спаси нас, господи!..

Из калитки выбежал посадский в прожженном фартуке, с клещами и молотом, столкнулся с солдатами:

— Почто орут, служилые?

— Не ведаем, дядя, — отозвался Лунка, — самим до смерти охота узнать.

Мимо протрусил сухопарый подьячий, чернильница подпрыгивала на груди, из-под меховой шапки пот — градом. Крикнул:

— На Лубянку! Бегите на Лубянку! Там письмо чтут про измену государю! — и скрылся в переулке.

Все трое переглянулись. Лунка — мужик не промах, где смута, там он первый, — предложил:

— Айда на Лубянку!

— А как же с поручением? — засомневался Егорка. — Накажут ведь…

— Где наша не пропадала! Успеем к сторожеставцу. Давай до Лубянки!

Пустились вдоль пыльных улиц: впереди Лунка, придерживая заткнутый за пояс клевец [140] Клевец — молоточек с клювом на древке, оружие. , за ним, работая локтями, Егорка, сзади пыхтел, но скоро отстал посадский. Со стороны Лубянки вдруг зачастил набат. Что-то дикое, суматошное слышалось в непрерывном тревожном звоне церковного колокола.

Наконец вырвались на площадь, переводя дух, огляделись. Народ валил к церкви Феодосия, с колокольни которой звенел набат. У церковного крыльца двое мастеровых — видны были их головы с ремешками вокруг волос и широкие плечи, запорошенные кирпичной пылью, — держали за руки сотского Сретенской сотни. Голова его, без шапки, была опущена на грудь, белела бритая шея. На крыльце, потрясая какой-то бумагой, дергался сутулый стрелец в кафтане приказа Артамона Матвеева. Неподалеку, возле приказной избы, переминались стрельцы, о чем-то переговариваясь, но близко к толпе не подходили. Им кричали:

— Эй, стрельцы, чего мнетесь, давай к нам!

— Ну да, они пойдут…

— Переметчики, сукины дети!

Сутулый стрелец на крыльце поднял обе руки. В толпе одобрительно загудели:

— Чти письмо, Нагаев!

— Люди знать хотят, в чем вина боярская состоит.

— Эй, каменщики, вздыньте Григорьева — сотского — повыше!

— Сам честь не хотел, пущай слухает.

Нагаев стал читать бумагу. Егорке было плохо слышно. Он пытался пробиться поближе, но — где там! — толпа стояла густо, обругали, стукнули по железной шапке. Он притих, вслушался.

— «…а та хлебная дороговь, — читал Нагаев срывающимся голосом, — от медных денег пошла, что велел окольничий Федор Ртищев чеканить на денежных дворах… Медные деньги делались по тайному сговору с королем польским, дабы подать Москву и все государство российское ляхам…»

— У-у-у! — загудела толпа.

— «…Милославские Илья Данилович, Иван Андреевич… переметнуться к Польше… Вор Васька Шорин удумал сбор пятинной деньги, а с теми деньгами мыслит податься к ляхам и государю изменить… Православные, хватайте изменников, бейте челом государю о милости!..»

Толпа глухо ворчала, раздавались отдельные выкрики:

— Истина в письме говорена!

— Раскрыли глаза наконец-то.

— Идем к Шорину, ужо ему, вору!

— Эх, любо! Подымай народ, лупи сполох!

— Пономарь, бесова курица, бей в набат!

Нагаев кончил читать, нахлобучил на голову засаленный колпак, взмахнул бумажным столбцом:

— К Земскому приказу, браты, там читать будем!

Толпа пришла в движение. Рядом с Егоркой очутился Провка Силантьев.

— Егорка, Лунка, вы здеся…

— Что же деется, брат?

— В Котельниках тако ж письмо объявилось. Там нашего полку солдаты лавки громят, купцов выносят.

Лунка перекрестился:

— Слава богу, видать, наступила пора. Долгонько дожидались.

К Земскому тянулись мукомолы, квасники, каменщики, плотники, мелкий посадский люд, некоторые стрельцы шли без оружия. Сполох висел над Москвой.

Из-за угла вылетел на гнедом коне Григорий Юшков, откидываясь в седле, натянул поводья, остановился, пропуская толпу.

— Эй, служилый, с нами давай! — кричали ему из толпы.

Он вертелся в седле, щерил мелкие зубы. Увидев солдат, двинулся на них:

— Сей же час в полк!

Приятели остановились.

— А что нам в полку-то делать? — спросил Провка, придурковато глядя на майора.

— Службы не знаешь!.. — ревел Юшков. Жилистая рука сжимала плеть, но он не поднимал ее, чуял: может худом обернуться горячка.

В это время из переулка выбежало еще несколько солдат из роты Панфилова. Впереди несся Фомка, блестя шальными глазами.

— Стой! — опять заорал Юшков, багровея лицом.

Фомка остановился, замедлили шаг и те, кто бежал за ним.

— Становись шеренгой! — вопил сторожеставец.

— Будя! — оборвал его Лунка, подходя к коню и беря его под уздцы. Слазь с животины!

Юшков задохнулся от ярости, поднял было нагайку, но тут его мигом стащили с лошади. Лунка изловчился и с силой пнул сторожеставца под зад. Юшков растянулся на бревнах мостовой, но быстро вскочил и, не оглядываясь, побежал в ближайшую улицу. Вслед ему свистали, улюлюкали солдаты. Их собралось человек сорок.

Лунка скомандовал:

— Други, Москва поднялась. Айда в Кожевники, в другие роты! Подымем полк!

— Веди, Лунка!..

Григорий Юшков как был — в замаранном мундире, без шлема, прихрамывая, добрался до церкви, где на молебствии находились полковые урядники. Полковник Аггей Алексеевич Шепелев, густобородый осанистый мужчина, истово клал поклоны, размашисто осеняя себя крестным знамением. За его спиной усердно молились капитаны, поручики, прапорщики… Священник в блистающей жесткой фелони кадил, не жалея ладана, во здравие великого государя Алексея Михайловича.

Распинав нищих, облепивших паперть, как мухи падаль, Юшков трижды перекрестился, цыкнул на загомонивших убогих и, как в холодную воду, ринулся в храм. Протиснувшись к полковнику, привстал на цыпочки, зашептал в самое ухо: